Великая подруга. Мандельштам Надежда: биография и воспоминания — Был ли он также веселым молодым человеком
Эта любопытная и талантливая девочка родилась в 1899 году в многодетной семье евреев Хазиных, принявших христианство. Отец был поверенным, а мать работала врачом. Надя была младшенькой. Вначале ее семья жила в Саратове, а затем перебралась в Киев. Там и училась будущая Мандельштам. Надежда поступила в женскую гимназию с очень прогрессивной на то время системой образования. Не все предметы ей давались одинаково хорошо, но больше всего она любила историю. Родители тогда обладали средствами, для того чтобы ездить с дочерью путешествовать. Таким образом, Надя смогла посетить Швейцарию, Германию, Францию. Высшее образование она не завершила, хотя поступила на юрфак Киевского университета. Надежда увлеклась живописью, да к тому же грянули сложные годы революции.
Любовь на всю жизнь
Это время было самым романтическим в жизни девушки. Работая в Киеве в художественной мастерской, она встретила молодого поэта. Ей было девятнадцать лет, и она была сторонницей «любви на час», которая тогда была очень модной. Поэтому отношения между молодыми людьми завязались в первый же день. Но Осип настолько влюбился в некрасивую, но обаятельную художницу, что покорил ее сердце. Впоследствии она говорила, что он будто чувствовал, словно им недолго придется наслаждаться друг другом. Пара заключила брак, и теперь это была настоящая семья — Мандельштам Надежда и Осип. Муж ужасно ревновал молодую жену и не желал с ней расставаться. Сохранилось много писем Осипа к жене, которые подтверждают рассказы знакомых этой семьи о чувствах, которые были между супругами.
"Черные" годы
Но семейная жизнь складывалась не так радужно. Осип оказался влюбчивым и склонным к изменам, Надежда ревновала. Они жили в нищете и только в 1932 году получили двухкомнатную квартиру в Москве. А в 1934 году поэт Мандельштам был арестован за стихи, направленные против Сталина, и приговорен к трехлетней ссылке в город Чернынь (на Каме). Но поскольку гайки репрессий тогда еще только начали закручивать, Мандельштам Надежда получила разрешение сопровождать мужа. Затем, после хлопот влиятельных друзей, приговор Осипу смягчили, заменив его запретом проживать в крупных городах СССР, и супруги уехали в Воронеж. Но арест сломил поэта. Он стал подвержен депрессиям и истерии, пытался покончить с собой, начал страдать галлюцинациями. Супруги пробовали вернуться в Москву, но разрешения не получили. А в 1938 году Осип был арестован во второй раз и погиб в пересыльных лагерях при невыясненных обстоятельствах.
Страх и бегство
Мандельштам Надежда осталась одна. Еще не зная о смерти мужа, она писала ему письма в заключение, где пыталась объяснить, какими детскими играми сейчас видит она их прошлые ссоры и как она жалеет о тех временах. Тогда она считала свою жизнь несчастной, потому что не знала настоящего горя. У нее хранились рукописи мужа. Она боялась обысков и ареста, заучивала наизусть все, что он создал, как стихи, так и прозу. Поэтому Надежда Мандельштам часто меняла место жительства. В городе Калинине ее застало известие о начале войны, и она вместе с матерью эвакуировалась в Среднюю Азию.
С 1942 года она живет в Ташкенте, где экстерном заканчивает вуз и работает преподавательницей английского. После войны Надежда переезжает в Ульяновск, а затем — в Читу. В 1955 году она становится заведующей кафедрой английского языка в Чувашском пединституте, там же защищает кандидатскую диссертацию.
Последние годы жизни
В 1958 году Мандельштам Надежда Яковлевна выходит на пенсию и селится под Москвой, в местечке Таруса. Там жили многие бывшие политзаключенные, и место было очень популярным у диссидентов. Именно там Надежда пишет свои воспоминания, начинает впервые публиковаться под псевдонимом. Но пенсии не хватает ей на жизнь, и она снова устраивается на работу в Псковский пединститут. В 1965 году Надежда Мандельштам наконец-то получает однокомнатную квартиру в Москве. Там она провела последние годы. В своей нищенской квартирке женщина умудрялась держать литературный салон, куда совершала паломничество не только российская, но и западная интеллигенция. Тогда же Надежда решается публиковать книгу своих воспоминаний на Западе — в Нью-Йорке и Париже. В 1979 году у нее начались проблемы с сердцем до такой степени серьезные, что ей был прописан строгий постельный режим. Близкие устроили подле ее посьели круглосуточное дежурство. 29 декабря 1980 года ее настигла смерть. Надежду отпели по православному обряду и похоронили 2 января следующего года на
Надежда Мандельштам: книги и реакция на них современников
Из творчества этой стойкой диссидентки наиболее известны ее «Воспоминания», которые были изданы в Нью-Йорке в 1970 году, а также дополнительная «Вторая книга» (Париж, 1972 г.). Именно она вызвала резкую реакцию некоторых друзей Надежды. Они сочли, что жена Осипа Мандельштама искажает факты и пытается в своих воспоминаниях сводить личные счеты. Перед самой смертью Надежды увидела свет и «Третья книга» (Париж, 1978 г.). На свои гонорары она угощала друзей и покупала им подарки. Кроме того, все архивы своего мужа, поэта Осипа Мандельштама, вдова передала Принстонскому университету в Соединенных Штатах. Она не дожила до реабилитации великого поэта и говорила близким перед смертью, что он ждет ее. Такая она была, Надежда этой смелой женщины говорит нам о том, что даже в "черные" годы можно оставаться настоящим, порядочным человеком.
В недавнее советское время сама фамилия Мандельштам была запретной, а для верноподданных литераторов - бранной. Ныне другие времена, и Осип Мандельштам наконец-то вышел из забвения. Его книги и книги о нем издаются и множатся с каждым днем, - за всем этим мандельштамоведением и не уследить. Изданы воспоминания Надежды Мандельштам. В 2001 году увидела свет и книга «Осип и Надежда Мандельштамы». Поэтому трудно сегодня удивить чем-то новеньким и неизвестным из жизни гениального поэта и его верной спутницы, можно только перефразировать мандельштамовские строки:
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Осип и Надежда.
Осип Мандельштам - без всяких споров гений, как бы ни бесились по этому поводу писатели и критики антисемиты. Мандельштам соединил в себе «суровость Тютчева с ребячливостью Верлена». И как все гениальные люди, он был чуточку не от мира сего. Мать Максимилиана Волошина даже называла его «мамзель Зизи». Как-то в Коктебеле в молодые годы Мандельштам сделал вид, что он немец и, садясь в лодку, сказал лодочнику с акцентом: «Только, пожалуйста, без надувательства парусов». Нуждаясь в деньгах, он однажды подал заявление в группком писателей с просьбой выдать ему аванс на свои собственные похороны. В быту Мандельштам был неаккуратен, забывчив и рассеян, - словом, настоящий поэт.
Все это надо иметь в виду, когда рассказывают о долгой совместной жизни Осипа и Надежды. Надежде Яковлевне приходилось все это терпеть и выносить, ухаживая порой за мужем, как за маленьким ребенком (в поэзии - гигант, в быту - ребенок, типичная ситуация). И еще один аспект их семейных отношений: ревность. Мандельштам любил женщин и увлекался ими не раз. Так, в 1933 году он увлекся молодой поэтессой Марией Петровых. Мандельштам пригласил ее в гости в дом, а она, несмотря на строгий уговор, опаздывала. Надежда Яковлевна подтрунивала над мужем по поводу очередного звонка в двери:
Что, Ося, опять не твоя красавица? Как же, придет она вовремя. Твоя Машенька любит, чтоб ее подождали.
Мандельштам, однако, не смущался подобных уколов-фраз. Он, как обычно, был распахнут настежь и не скрывал ничего. Своим друзьям он говорил:
Наденька - умная женщина и все понимает. И потом, у нас с ней одинаковый вкус, и все мои женщины ей тоже нравятся. Жили же Брики с Маяковским, а Гиппиус и Мережковский - с Философовым.
Лучшие дня
Борис Пастернак после таких откровений изменился в лице и быстренько покинул квартиру Мандельштамов.
Переживать увлечения мужа (или жены), мучиться ревностью - это всегда тяжело. Частенько именно из-за этого рушатся брачные союзы. Надежда Яковлевна все это достойно выдержала и не порушила брак. Но то были всего лишь цветочки в их совместной жизни. Ягодки - преследование поэта властью, два его ареста, лагерь и последовавшая затем смерть, и далее невозможность в течение долгих лет опубликовать наследие поэта. Надежда Яковлевна выстояла, не согнулась под ударами злого рока. Век-волкодав
постоянно душил Осипа Мандельштама в своих объятиях, особенно после знаменитых стихов про кремлевского «горца» в мягких сапогах.
По губам меня помажет
Строгий кукиш мне покажет
пытался шутить Осип Эмильевич. Но шутки спасали не всегда.
«Историческая встреча»» Осипа и Надежды состоялась 1 мая 1919 года в Киеве, в ночном клубе под экзотическим названием «Хлам», где собиралась местная богема. Уже известному поэту Мандельштаму шел 29-й год, а киевской художнице Наде Хазиной было всего 20 лет. Тоненькая, глазастая, с короткой стрижкой, она держала себя в духе того революционного времени - дерзко и безоглядно. Ей приглянулся Осип Мандельштам, и она смело отправилась к нему в гостиничный номер. «Кто бы мог подумать, -
писала Надежда Яковлевна впоследствии, - что на всю жизнь мы окажемся вместе?..»
Без переживаний? Так не бывает! Переживаний было, хоть отбавляй. Но в итоге вышли и любовь, и дружба, и крепкая привязанность. И главное, Надежда Хазина стала единомышленницей Осипа Мандельштама и горячей поклонницей его поэзии. Осип оценил это, и предложил молодой художнице руку и сердце.
Слух о том, что Мандельштам женился, взбудоражил почти всех. Это была невероятная новость. Неужели вольная птица сама полезла в клетку? Не может быть! Одного близкого знакомого Мандельштама спросили: «На ком он женился?» «Представьте, на женщине», - последовал ответ.
В книге воспоминаний Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» дан портрет молоденькой Надежды Мандельштам: «Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек в коричневом костюме. Коротко постриженный. С папироской в зубах».
Сегодня это мало кого шокировало бы, но тогда!..
Сначала молодые супруги жили в Киеве, затем перебрались «на север», в Москву, и началась совместная бурная жизнь, наполненная поэзией на фоне безалаберного быта, со вспышками ревности и, соответственно, без всякой идиллии. Но главное - они были вместе. Жили и боролись за жизнь. Когда Мандельштама сослали в Воронеж, Надежда Яковлевна отправилась с ним. Мандельштам болел, ему было плохо. Как он писал, «тем, что моя «вторая жизнь» еще длится, я всецело обязан моему единственному и неоценимому другу - моей жене».
Мы откроем лавочку. Наденька будет сидеть за кассой... Продавать товар будет Аня (Ахматова. - Ю.Б.).
А вы что будете делать, Осип Эмильевич? - спрашивали его.
А там всегда есть мужчина. Разве вы не замечали? В задней комнате. Иногда он стоит в дверях, иногда подходит к кассирше, говорит ей что-то... Вот я буду этим мужчиной.
Увы, Осип Мандельштам стал мужчиной для плахи. После гибели поэта Надежда Яковлевна вела жизнь затравленного зверя. В Москве жить была нельзя, да и дома не было. Она жила то в Малоярославце, то в Калинине. Во время войны Анна Ахматова перетащила ее в Ташкент. В одном из писем к Ахматовой Надежда Мандельштам писала: «В этой жизни удержала только вера в Вас и Осю».
Заочно окончив университет, Надежда Яковлевна получила диплом преподавательницы английского языка - хоть маленькое подспорье. После войны жила в Ульяновске, Чите, Чебоксарах, Пскове и лишь на старости обрела однокомнатную кооперативную квартирку в Москве, за Канатчиковой дачей (какая символика!), на первом этаже дома на Большой Черемушкинской улице.
Как жила все эти годы? Боролась и даже пыталась построить новую жизнь с литератором Борисом Кузиным. «...Я виновата, что не умела быть одна, - признавалась она в письме 15 апреля 1939 года, - и я впредь должна уметь быть одной. Никаких спасательных поясов». Надежду Яковлевну можно понять: в ее положении отвергнутой и гонимой было тяжко жить одной. «Я устала от разлуки, - писала она Анне Ахматовой. - Пришлите мне что-нибудь - письмо, слово, улыбку, фотографию, что-нибудь. Умоляю...»
Целью всей жизни Надежды Яковлевны было собирание и сохранение архива Осипа Мандельштама. О том, как она искала тексты стихов поэта, как их переписывала и раздавала друзьям в надежде, что именно таким способом они выживут (многие стихи погибли вместе с гибелью людей), как хранила архив в старой шляпной коробке, - это настоящий детективный роман. В 1973 году вышла первая книжечка Мандельштама - совсем не такая, как хотела Надежда Яковлевна, и это стало «точкой безумия». Она жаждала полного Мандельштама, не оболганного и не исковерканного, с признанием его поэтического величия. И такие книги появились, правда, сначала не у нас, а на Западе. Надежда Яковлевна успела написать и свои воспоминания, резкие и непримиримые.
Она умерла 29 декабря 1980 года в возрасте 81 года. Ее жизнь стала подвигом во имя культуры и истории литературы. После смерти Надежда Яковлевна стала рядом со своим любимым Осипом.
Надежда Яковлевна Мандельштам (девичья фамилия - Хазина , 30 октября 1899, Саратов - 29 декабря 1980, Москва) - русская писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель, жена Осипа Мандельштама.
Биография
Надежда Яковлевна Мандельштам (урождённая Хазина) родилась 30 октября 1899 года в Саратове в состоятельной еврейской семье. Её отец, Яков Аркадьевич Хазин (? - 8 февраля 1930), сын ямпольского купца Хаима-Арона Хазина, выпускник Санкт-Петербургского университета по юридическому и математическому факультетам, был присяжным поверенным. Поскольку кандидат юридических и математических наук Я. А. Хазин принял православие, а его невеста Ревекка Яковлевна Рахлина (в быту Вера Яковлевна, 1863 - 17 сентября 1943, Ташкент) была записана по иудейскому вероисповеданию, их гражданский брак был заключён во Франции. В 1897 году был крещён их пятилетний сын Александр (31 декабря 1892, Умань - 1920). Родители покинули Умань не ранее середины 1897 года и поселились в Саратове, где отец получил место присяжного поверенного округа Саратовской судебной палаты. Надежда была младшим ребёнком в многодетной семье. Кроме неё и их старшего сына Александра, в семье Хазиных росли сын Евгений (1893-1974) и старшая дочь Анна (1888-1938). Мать окончила Высшие женские медицинские курсы при Медико-хирургической академии в 1886 году со специализацией в гинекологии и работала врачом.
В 1902 году семья переехала в Киев, где 20 августа того же года отец был записан присяжным поверенным округа Киевской судебной палаты. Там, 14 августа 1909 года, Н. Я. Мандельштам поступила в частную женскую гимназию Аделаиды Жекулиной на Большой Подвальной, дом 36. Скорее всего, гимназия была выбрана родителями как наиболее близкое учебное заведение к месту проживания семьи (улица Рейтарская, дом 25). Особенностью гимназии Жекулиной было обучение девочек по программе мужских гимназий. Успешно сдав вступительные испытания, Надежда, тем не менее, училась средне. Она имела оценку «отлично» по истории, «хорошо» - по физике и географии и «удовлетворительно» по иностранным языкам (латинский, немецкий, французский, английский). Кроме того, в детстве Надежда несколько раз посещала вместе с родителями страны Западной Европы - Германию, Францию и Швейцарию. После окончания гимназии Надежда поступила на юридический факультет университета Святого Владимира в Киеве, однако учёбу бросила. В годы революции училась в мастерской известной художницы А. А. Экстер.
1 мая 1919 года в киевском кафе «Х. Л. А.М» Н. Я. знакомится с О. Э. Мандельштамом. Начало романа известного поэта с молодой художницей зафиксировал в своём дневнике литературовед А. И. Дейч:
«Товарищ чёрных дней»
16 мая 1934 года Осип Мандельштам был арестован за написание и чтение стихов и помещён во внутреннюю тюрьму здания ОГПУ на Лубянской площади. 26 мая 1934 года, на Особом совещании при Коллегии ОГПУ Осип Мандельштам был приговорён к высылке на три года в Чердынь. Надежда Яковлевна была вызвана на совместный с мужем допрос, на котором ей было предложено сопровождать мужа в ссылку. Вскоре после прибытия в Чердынь, первоначальное решение было пересмотрено. Ещё 3 июня она сообщила родственникам поэта, что Мандельштам в Чердыни «психически болен, бредит». 5 июня 1934 г. Н. И. Бухарин пишет письмо И. В. Сталину, где сообщает о тяжёлом положении поэта. В итоге 10 июня 1934 г. дело было пересмотрено и вместо ссылки Осипу Мандельштаму разрешили проживание в любом выбранном им городе СССР, кроме 12 крупных городов (в список запрещённых входили Москва, Ленинград, Киев и др.). Следователь, вызвавший супругов, чтобы сообщить им эту новость, потребовал, чтобы они выбрали город при нём, не раздумывая. Вспомнив, что в Воронеже живёт их знакомый, они решили уехать туда. В Воронеже они познакомились с поэтом С. Б. Рудаковым и преподавателем Воронежского авиатехникума Н. Е. Штемпель. С последней Н. Я. Мандельштам поддерживала дружеские отношения на протяжении всей жизни. Все эти и последующие за ними события подробно описаны в книге Надежды Яковлевны «Воспоминания».
Леонид Велехов : Здравствуйте, в эфире Свобода - радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ Личности". Она не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
Надежда Мандельштам – любовь, жена, вдова великого поэта – сама по себе великая личность, большой русский писатель, человек трагической и грандиозной судьбы. О ней сегодняшняя наша программа, гость которой знаток мандельштамовского творчества и жизни, председатель Мандельштамовского общества Павел Нерлер .
(Видеосюжет о Надежде Мандельштам. Закадровый текст :
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
Девятнадцать лет они провели вместе, почти не разлучаясь. На кухне, правда, если и сиживали, то в основном чужой, своей фактически никогда и не было. А вот завязать корзину, в которой были рукописи, и уехать на вокзал от очередной опасности - этим была полна их жизнь. Жизнь отщепенцев, беженцев, нищих.
Сорок два два года она провела без него, но не расставаясь с ним ни на секунду, спасая его стихи, которые она хранила в своей памяти и все в той же корзинке. Бродский даже сказал, что не столько вдовой Мандельштама, сколько вдовой его стихов она была в течение этих сорока двух лет. И тут же пояснил эту острую мысль: вдовой культуры, лучшим порождением которой были стихи ее мужа.
Если бы то, что она спасла для нас стихи Мандельштама, было единственным, что она сделала в жизни, за одно это она заслужила бы памятника и вечности. Но помимо этого она написала собственные великие книги, воспоминания, который тот же Бродский охарактеризовал как взгляд на историю в свете совести и культуры и приравнял к Судному дню на земле для ее века.
В конце жизни она впервые обрела покой, собственную крышу над головой и кухню, на которой она любила сидеть, словно в память о стихе ее гениального мужа. И снова Бродский, его воспоминание:
"Было под вечер; она сидела и курила в глубокой тени, отбрасываемой на стену буфетом. Тень была так глубока, что можно было различить в ней только тление сигареты и два светящихся глаза. Остальное -- крошечное усохшее тело под шалью, руки, овал пепельного лица, седые пепельные волосы -- все было поглощено тьмой. Она выглядела, как остаток большого огня, как тлеющий уголек, который обожжет, если дотронешься").
Студия
Леонид Велехов : В прошлый раз, сделав передачу об Осипе Эмильевиче, мы условились, что сделаем о Надежде Яковлевне отдельную, потому что она того заслуживает. При этом она этого заслуживает не только каким-то своим жизненным подвигом участия в жизни самого Мандельштама, в посмертной его судьбе, но она сама грандиозная личность и в человеческом измерении, и в творческом. Ее мемуары, Бродский за эти слова отвечает, но он назвал их лучшей прозой ХХ века. Мы будем говорить о судьбе этих мемуаров, об отношении к ним, но это с Иосифом Бродским в этом отношении согласен. Это действительно совершенно замечательная книга. Об этом разговор впереди.
Я так построю свой вопрос. Как ты считаешь, что все-таки было главным дело ее жизни - судьба мандельштамовского творчества, публикация его стихов, публикация его прозы или же вот эти грандиозные мемуары, которые она, между прочим, засела писать, когда ей было почти 60 лет.
Павел Нерлер : Конечно – первое. Правильно было сказано – это подвиг, который она совершила, сохранив стихи, сохранив архив, сохранив атмосферу Мандельштама. Как бы плоть его перекочевала в ее. Это ее главное было дело, безусловно. И когда она все это с уверенностью могла сказать себе, что все это уже совершено, когда архив оказался на Западе, когда на Западе вышел сначала однотомник, потом трехтомник, ставший впоследствии еще и четырехтомником Мандельштама, т. е. когда стихи его были спасены и читателю преподнесены. Пожалуйста – читайте! Это было главное.
Леонид Велехов : Ты считаешь, что это был такой разумный рационализм, такой step-by-step.
Павел Нерлер : Конечно – нет. Просто у нее как бы внутреннее чувство определенной экзистенциональной гармонии никогда не давало забывать, что это она должна сделать в первую очередь. Сделает ли она что-то еще – это другой вопрос. Тем более что намерение писать мемуары у нее как-то и запрограммировано не было. Это возникло как некая реакция на что-то, в частности, на мемуары других лиц. Очень ее раздражили мемуары Георгия ИвАнова и некоторые другие.
Леонид Велехов : А теперь касаясь ее такой роли в жизни Мандельштама. Ее роль и место в его творчестве. Мы можем назвать ее его музой? Потому что мы помним, как сама она иногда пеняла на то, что она при нем играет роль собачонки. "Товарищ большеротый мой" – это как бы тоже не совсем образ музы. Она была его музой?
Павел Нерлер : Да, конечно. Она была музой, которая, если угодно, возникнув, не то, чтобы над ним порхала и крылышками помахивала. Она была музой, которая обозначала важные вехи самого творчества Мандельштама, которая сама вместе с ним как бы развивалась, переформировываясь каждый раз. Потому что муза, которой Мандельштам посвятил стихи "Черепаха", первое стихотворение, которое когда они познакомились 1 мая 1919 года, и вот этот их скоротечный, мгновенный, взрывной роман…
Леонид Велехов : Все ведь в один день, в один вечер, в одну ночь случилось.
Павел Нерлер : Да, в один день, в один вечер, в одну ночь, Владимирская горка. Пиджак на ее плечах. И вот эти стихи. И там упомянутые тобой стихи про скворца, и стихи "Твой зрачок в прозрачной корке". Это ведь совершенно разные состояния музы, если угодно. И такого, например, цикла, специально адресованного Надежде Яковлевне, у Мандельштама нет, а вот эти все стихотворения, если их свести воедино, то они формируют определенный цикл, даже, если угодно, небольшую поэтическую книгу, построенную не по мандельштамовским канонам. Он книги выстраивал по хронологии, как правило. Это был сознательный его принцип, достигший своей полной чистоты в 30-е годы в московских стихах, в воронежских стихах. Но этот принцип был им совершенно четко осознан. И он им пользовался как приемом. Тем не менее, если стихи, посвященные или обращенные к Надежде Яковлевне, извлечь, то получаешь некоторую отдельную книгу с определенным сюжетом.
Леонид Велехов : А как ты считаешь, она была внешне интересной женщиной? Она же очень разная на разных фотографиях – иногда интересная, замечательные совершенно глаза, иногда наоборот.
Павел Нерлер : Я полагаю, что Осип Эмильевич был того мнения, что она была интересной женщиной.
Леонид Велехов : Тем более что он разбирался все-таки в этом вопросе.
Павел Нерлер : Таким профессионализированным знатоком он, конечно, не был.
Леонид Велехов : Но и монахом, попавшим вдруг в земную жизнь впервые 1 мая 1919 года, он тоже не был.
Павел Нерлер : Да. Просто женская красота лишь на определенное, необязательно долгое время, отталкивается от внешности. Все, даже недоброжелатели или недоброжелательницы Надежды Яковлевны, отдают дань просто невероятной красоте ее высокого лба и ее кожи. У нее была великолепная кожа от рождения. И это то, в чем сходятся даже все те, кто относились к ней с чувством, граничащим с ненавистью. Таких тоже было достаточно. Но красота, видимо, включает в себя какие-то другие параметры, которые не просятся на глянцевую обложку, какой-то гламур. И это Мандельштам увидел сразу. Потому что когда они познакомились, это был день рождения Александра Дейча, 1919 год 1 мая. Мандельштам в этой гостинице жил. И в кафе "Хлам" в подвальчике гостиницы "Континенталь" в Киеве отмечался этот день рождения. И весь табунок киевских художников, музыкантов, артистов там собрался. И Мандельштам тоже к ним спустился. Они его, конечно, все знали. И вопреки обыкновению тут же согласился и стихи читать, и как-то в эту компанию нырнул. И все время глаз не сводил с этой девушки, с Надежды Хазиной.
Леонид Велехов : Было ей тогда 19 лет. Магия, конечно, – 19 лет, 1919 год, 19 лет они вместе провели.
Павел Нерлер : Да, до 1938 года.
Леонид Велехов : Но еще одну тему я бы хотел затронуть. Ее, может быть, нужно осторожно трогать, что их отношения, действительно, были полны не каких-то таких абстрактно высоких чувств, но они были полны очень такой земной чувственности, эротики. Хочу одну вещь процитировать из ее воспоминаний. Причем, до самой последней минуты они были этим полны, хотя уж через что они прошли – через все эти страдания, через все эти скитания, через всю эту нищету. Она пишет: "Ночью в часы любви я ловила себя на мысли - а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след - смесь двух воспоминаний".
Павел Нерлер : А что тут комментировать?!
Леонид Велехов : Тут комментировать нечего. Просто я хотел, чтобы прозвучал этот пассаж.
Понятно, в чем Мандельштам на нее повлиял – просто, видимо, во всем. Она сформировалась как личность, как человек под его абсолютным влиянием, его гениальной натуры, его таланта гениального и всего прочего. А как ты думаешь, в чем-то она на него повлияла?
Павел Нерлер : Тут даже двух мнений быть не может – конечно, повлияла. Просто это были такие составные части жизни, которые не бросались в глаза. То, что она сразу же, с первого взгляда, с первого слова, с первого звука приняла и сделала своими "Нет, ты полюбишь иудея,//И растворишься в нём" (я перефразировал), она сразу приняла некоторые для Мандельштама очень значимые параметры жизненного поведения, например, крыша над головой, безбытность…
Леонид Велехов : Вот эту безбытность она приняла искренне.
Павел Нерлер : Она ее приняла искренне. Она ее разделяла. И она ее, если угодно, даже культивировала. Это как бы ослабляло зависимость их от власть предержащих, власть имущих. Это заставляло их, конечно, хлопотать о чем, но в то же время оставаться независимыми. Вот эта внутренняя свобода – это была некоторая награда в компенсацию за отвязанность бытовых якорей. Этого у них не было одинаково. И тут они друг друга очень поддерживали. Они почти всюду ходили вместе. Они ведь были совершенно не разлей вода. Что они идут к Бухарину, что они идут к родственникам Осипа Эмильевича, к родственникам Надежды Яковлевны, они практически всегда были вместе.
Леонид Велехов : При этом, что она была, по воспоминаниям современников, безмолвной его тенью. Когда они приходили, она садилась где-то в уголке и молчала все время.
Павел Нерлер : Она молчала. Наверное, она вставляла в разговор что-то, но она молчала при живом Мандельштаме. И она перестала молчать, когда она осталась без него. Эти ее реплики, эти ее речи были по своей какой-то остроте и проницательности соизмеримыми.
Леонид Велехов : Конечно!
Павел Нерлер : Она очень много впитала. Она очень много вобрала в себя того, что только у Мандельштама по жизни она встретила и встречала. Как бы она, действительно, была, если угодно, носителем этой мандельштамовской волны, мандельштамовской атмосферы, мандельштамовской остроты, если угодно.
Леонид Велехов : Это ведь совершеннейшее чудо, что она уцелела. Потому что на нее уже был выписан ордер на арест. И за ней, если не ошибаюсь, в Калинин, в угол, который они снимали, приходили. Разминулись с ней буквально в несколько дней, потому что она, опять же совершенно грандиозная натура, первое, что она сделала после ареста Мандельштама, кинулась в Калинин за этой корзинкой с рукописями.
Павел Нерлер : Она прекрасно понимала, что это было частью ее теперь только начавшейся жизненной программы. Сработала такая запрограммированность на то, что нужно спасти архив, сберечь архив. И чего только она не предпринимала.
Леонид Велехов : Хотя она понимала, насколько это опасно, что она туда кинулась. Можно было нарваться там.
Павел Нерлер : Даже вопросов у нее не было. Конечно, это и есть то, что она теперь должна беречь. И она не была уверена, что они увидятся. Не хочу утверждать, что она была уверена, что они не увидятся, надежда на это была у нее, конечно, до последнего, но в этом смысле она понимала, что надо делать.
Леонид Велехов : Ты считаешь, что она сразу как бы осознала эту свою, так ее назовем, миссию Антигоны – сохранить, спасти то, что от Мандельштама останется, главное – его стихи, его поэзию?
Павел Нерлер : Безусловно! У нее началось не то, чтобы раздвоение, а как бы параллельное течение двух жизней. Жизнь первая – та, которую она, Надежда Яковлевна Мандельштам, должна была вести и как-то зарабатывать себе на эту жизнь. Отсюда пошли ее преподавательские заходы. И жизнь вторая, параллельная, и только для нее они были совершенно нераздельными – она вдова, или в тот момент, когда она поехала в Калинин, она еще вдовой не была. Она человек, который отвечает перед, если угодно, перед человечеством за рукописи одно гениального поэта, женой которого, музой которого ей посчастливилось быть. Именно посчастливилось. Вот это колоссальное счастье совместного проживания этих 19 лет вместе с Мандельштамом, оно у нее органически… Никто ей этого не объяснял, никто ее этому не учил. Мандельштам наоборот говорил: "А кто тебе сказал, что мы должны быть счастливыми, что ты должна быть счастливой?" Она это делала почти инстинктивно. И потом уже постепенно к ней возвращалось осознание этого. Не возвращалось, а приходило. Потому что потом уже она думала – а где лучше сохранить, кому дать, у кого забрать? Это ведь тоже в ситуации, когда в стране политический ландшафт был подвижным, тоже некоторое искусство.
Леонид Велехов : Но ведь многие из его стихов сохранились, только благодаря ее памяти. Потому что она их заучила. И она их бесконечно повторяла. Опять же не могу себе отказать в удовольствии процитировать. Это относится к временам, когда она на прядильной фабрике работала: "По ночам я, бессонная, бегала по огромному цеху и, заправляя машины, бормотала стихи. Мне нужно было помнить все наизусть - ведь бумаги могли отобрать, а мои хранители в минуту страха возьмут да бросят все в печку. Память была добавочным способом хранения". А можно себе представить, сколько стихов она хранила в памяти?
Павел Нерлер : Вообще, весь мандельштамовский корпус очень небольшой.
Леонид Велехов : Весь практически, да?
Павел Нерлер : Во-первых, она не весь знала. Некоторые стихи она узнала только… Весь мандельштамовский корпус, кроме шуточных, кроме детских, кроме переводов, - это где-то 400-400 с небольшим. Это очень маленькое собрание текстов, созданных творческим гением Мандельштама. Это не тысячи и не десятки тысяч, как у многих других.
Леонид Велехов : Потому что он бесконечно стихи правил и переписывал. Как ему Гумилев как-то в молодости сказал, что стихи надо переписывать до тех пор, пока в окончательной версии от первоначальной не останется ни одного слова. (Смех в студии )
Павел Нерлер : Он сказал: "Это хорошие стихи, Осип, но когда ты их кончишь, от них ничего не останется". Да, Мандельштам очень трудно и подолгу работал над каждым текстом. Это верно. И, вообще, он был как бы поэтом сравнительно трудно возникающего и короткого дыхания.
Леонид Велехов : А теперь о ее собственном литературном даре. Воспоминания она засела писать, когда ей было под 60?
Павел Нерлер : Это конец 50-х годов. Да, это было уже приближение к 60-ти годам. Но надо сказать, что некоторые письма… Одно очень дивное есть письмо Харджиев из Ташкента, кажется, 1943 года. Они не писались как проза, но воспринимаются как набросок прозы, как эскиз, как своего рода какое-то эссе. Настолько они…
Леонид Велехов : Я думаю, что подспудно все-таки замысел зрел. Он не появился одномоментно.
Павел Нерлер : Не в том дело, что с письмами было… У нее был писательский талант. У нее была хорошо поставленная рука. Писать прозу, писать воспоминания ее побудили все-таки эти внешние причины изначально. Она сразу нащупала некий жанр. Это у нее произошло почти сразу – жанр небольших главок, каждая из которых, с одной стороны, является каким-то целым, там есть некоторое осмысленное сюжетное начало. В то же время они только тогда начинают играть в полную мощь, когда они рядом поставлены, выстроены в композицию. И вот так и первая, и вторая ее книги (вторая часть сложнее, но состоящая из таких кирпичиком) были из этого составлены. Ведь она тоже написала несколько десятков некоторых текстов, которые она не включила в эти книги по каким-то своим соображениям. Стало быть у нее были представления о композиции, о том, что не только все, что угодно она напишет и надо туда вставить, а что-то она не вставит в свое произведение. Это была нормальная писательская работа. А двигали ею те самые ей казавшиеся чудовищными, ужасными воспоминания младших современников.
Леонид Велехов : Недоброжелатели ее действительно сопровождали всю жизнь, в т. ч. публикация ее мемуаров, как замечательно сказал Бродский, которого я буду часто цитировать, потому что, по-моему, лучше него никто о ней не написал, "вызывало негодование по обе стороны кремлевской стены", имея в виду, что и у власти вызвало негодование, и у части советской интеллигенции. При этом, опять же как он добавляет, "реакция власти была честнее, чем реакция интеллигенции". Как ты объясняешь такую противоречивую реакцию на появление этих мемуаров?
Павел Нерлер : То, что касается внутрикремлевской реакции, тут все понятно. Когда эти воспоминания вышли по-русски, они почти одновременно выходили по-русски и по-английски. И, кстати, потом жили своей самостоятельной жизнью на Западе. Их переводили иногда бережно, иногда не очень бережно на разные языки. Практически на все европейские языки их перевели при жизни Надежды Яковлевны. На китайский ее тоже перевели, но это произошло гораздо позже, совсем недавно. Это было понятно. И за то, что у человека находили в самиздате книги Надежды Яковлевны, ему тоже также попадало, как и за другие непозволительные к обладанию, распространению и чтению произведений. В этом смысле она встала в этот ряд.
Что касается раскола внутри интеллигенции, то он произошло. Он не произошел после первой книги, хотя там тоже можно было бы усмотреть некоторые интенции, которые во второй книге раскрылись особенно сильно. Она не стремилась быть 100-процентно справедливой по отношению ко всем тем, о ком она писала. Они никого не прятала. Она не придумывала как Катаев каких-то там псевдонимов. Все равно это было бы легко угадываемо. Тут надо вспомнить, что это были за книги.
Леонид Велехов : Но Катаев эти псевдонимы придумывал не для того, чтобы спрятать, а как некий художественный прием.
Павел Нерлер : Конечно!
Леонид Велехов : И реакция на его, на мой взгляд, совершенно замечательные и гениальные воспоминания была очень похожая на ту реакцию, которая встретила мемуары Мандельштам.
Павел Нерлер : Но все же она была слабей. Такого раскола на две половины читающей…
Леонид Велехов : Но время было уже другое.
Павел Нерлер : Да, время было уже другое. Да, конечно. Это верно.
Леонид Велехов : Тебе не кажется, что было много просто, извини, просто элементарной зависти в этой реакции? Вдруг появилась такая книга. Человек, который до этого не имел никакой литературной биографии, про которого, наверное, считали, что вот его роль – заботиться о наследии ее великого мужа и все прочее. И вдруг появляется такая книга, которая действительно, опять же Бродского цитирую, который ее приравнял к "судному дню на земле для ХХ века". Это грандиозно то, что он написал о ней. Он написал, что "ее мемуары если не остановили, то приостановили культурный распад нации". Люди не могли этого не понимать. Только не у всех была такая широта и глубина восприятия и великодушия, которое было у Бродского. Я думаю, что было много, на самом деле, просто зависти.
Павел Нерлер : Я думаю, что зависть здесь большой роли не играла. А чему завидовать? И, собственно, кто больше всего был возмущен и больше всего протестовал? Те и только те, как правило, только те, кто был или лично задет, или близкие люди, которые были задеты в этих воспоминаниях так или иначе. Тот же Каверин, который написал Надежде Яковлевне открытое письмо под названием "Тень знай свое место", оскорбился за Тынянова, то, что Надежда Яковлевна позволила себе о нем написать. Эмма Григорьевна Герштейн, главная оппонентша Надежды Яковлевны, возмутилась и среагировала на то, что о ней написала Надежда Яковлевна. И некоторые другие. Собственно, задетых там людей довольно много.
Леонид Велехов : Высказывались критически те, кто не был задет. Вдруг обиделись за Ахматову. Ахматова как-то сама за себя не обижалась.
Павел Нерлер : Очень многие за Ахматову обиделись, прежде всего, Лидия Корнеевна. Ахматова не могла обидеться или не обидеться. Ахматова не читала этого.
Леонид Велехов : Да, я понимаю.
Павел Нерлер : Так сложилось, что Надежда Яковлевна ей не показала.
Леонид Велехов : Но в пересказах она, естественно, знала.
Павел Нерлер : В пересказах она что-то знала и была недовольна, кстати сказать. Но, во всяком случае, читательницей этих воспоминаний она не была. Но от ее имени обиделась Лидия Корнеевна и целую книгу написала в пику. А уж Эмма Григорьевна Герштейн всю жизнь потом писала и, главным образом, под таким скрипичным ключом, ответы Надежде Яковлевны. Не будучи близко равной ей по таланту, она…
Леонид Велехов : В том-то и дело. Мемуары Надежды Яковлевны останутся в веках, хотя ум и язык и у нее были очень… Она умудрилась даже Булгакова назвать дурнем. (Смех в студии ). Булгаков, наверное, обиделся. Он был обидчивым человеком, но не стал бы, конечно, ни мстить, ни какие-то в ответ выпускать ядовитые стрелы. Это предположение.
Павел Нерлер : А приятно было академику Дмитрию Благому прочесть, что он лицейская сволочь? Нет, конечно.
Леонид Велехов : Кстати, того же Катаева замечательно проанализировала – всю амбивалентность его личности.
Павел Нерлер : Да. Это совсем другое. Это не то, что лес рубят, щепки летят, т. е. ты пишешь о времени, об эпохе, поэтому неважно, что ты кого-то обидишь, кого-то не обидишь. Я не сомневаюсь в том, что Надежда Яковлевна то, о чем она писала, именно так воспринимала. У нее не было специальной цели кого-то оскорбить. Она, может быть, еще что-то даже смягчала из своей реакции. Тоже я этого не исключаю. Но во всяком случае, она не чувствовала себя всей жизнью мандельштамовской. Всей жизнью своей она ощущала себя вправе иметь свободу высказывания. И не настаивала на том, чтобы они были такими выдержанными и политкорректными, но настаивала на том, чтобы они были справедливыми. Она ведь в переписке с Харджиевым, когда они приближались к ссоре, это потрясающая переписка, она сформулировала одну очень важную вещь. Она говорит: "Мы с вами ревнивцы. Мы ревнуем друг друга к Мандельштаму, к его стихам. Поэтому у нас накаляется". Вот такой ревнивицей суда над эпохой была она сама.
Леонид Велехов : По поводу ревности я вспомнил опять же из Бродского замечательный пассаж, как она как-то сказала Ахматовой, что она хотела бы умереть, потому что там она снова окажется с Оськой. Ахматова сказал: "Нет! На этот раз с ним буду я!" (Смех в студии ). Какие реакции и, как говорится в современной классике, высокие отношения! Это гораздо интереснее, чем вот эти мелкие оспаривания тех или иных характеристик.
Павел Нерлер : Представляешь, как, услышав это, возбудилась Надежда Яковлевна?!
Леонид Велехов : Представляю! (Смех в студии ). Могу себе представить.
Перешли в область личных представлений – московский ее период. Потому что я знаю, что ты был с ней знаком. Я бы хотел, чтобы ты поделился своим личным, что называется, мемуаром.
Павел Нерлер : Мое знакомство было достаточно коротким, к сожалению - 4 или 5 лет. Я в 1977 году познакомился с ней. И этим знакомством я обязан своему другу, замечательному пианисту Алексею Любимову, которого она тоже как пианиста, как клавесиниста очень любила. На одном из его концертов мы случайно совпали. И он меня представил Надежде Яковлевне. Это было зимой. У нее были длинные сапоги, которые нужно было одевать. Кто-то ее сопровождал, но она сама как-то это делала. И я как раз в это время написал статью о путешествии в Армению "Солнечная фуга Мандельштама". И после того, как нас познакомили, я попросил разрешения показать ей эту работу. Она мне назначила час и время. Оказалось, что мы очень близко друг от друга живем.
Леонид Велехов : Это Черемушки.
Павел Нерлер : Да. Она - на метро "Академическая", а я – буквально около метро "Ленинский проспект". В доме "1000 мелочей" я тогда жил. Я пришел в нужный час. Заранее нашел дом – Большая Черемушкинская, дом 14, если мне память не изменяет, квартира 50. Она открыла. Там квартирка-то маленькая у нее была.
Леонид Велехов : Однокомнатная ведь.
Павел Нерлер : Да, однокомнатная маленькая квартирка, кооперативная. Она ее купила, заняв деньги у Симонова, потом вернув.
Леонид Велехов : Вернув все-таки?
Павел Нерлер : Да, вернув.
Леонид Велехов : Не в том смысле, что он взял обратно.
Павел Нерлер : Он не настаивал и был бы рад не брать, но она считала это и так большой помощью – тем, что он ее выручил. И она вернула ему этот долг. Я ей передаю этот конверт. Она говорит такую фразу: "Павел (на кухне у нее какие-то люди. – П. Н.), мы тут все свои. Так что – до свидания!" (Смех в студии )
Леонид Велехов : Ничего себе холодный душ!
Павел Нерлер : Я переспросил, когда – и она мне сказала, что или она мне позвонит, или я должен был ей позвонить, чтобы о тексте поговорить, который я ей оставил.
Леонид Велехов : Тебя это шокировало или нет?
Павел Нерлер : Нет, меня это не шокировало. Меня это поразило такой прямотой и силой резкости. Собственно, ничего плохого я ей не сделал. Может быть, это ужасное что-то, что я ей протянул в этом конверте. Может быть, чудовищный текст, и я заслуживал бы эти слова в прямом смысле слова, но она еще его не прочла. Нет, никак не шокировало.
Леонид Велехов : И ты еще не свой.
Павел Нерлер : Да, тут свои, я не свой.
Леонид Велехов : Все сказала битым словом.
Павел Нерлер : Да, тем же самым слогом, каким она писала свою прозу. Все нормально. Но текст понравился. Мы познакомились. Я приходил к ней. Оказалось, то, что мы живем так близко друг от друга, тоже каким-то фактором являлось. И мог такой раздаться звонок: "Павел, я очень старая. У меня нет хлеба". Это означало, что она сейчас свободна в этот вечер, что надо что-нибудь к чаю взять и можно к ней приехать. Я приезжал, расспрашивал. Я в это время уже начал готовить книгу "Слово и культура" с тем же Симоновым. Он эту идею как председатель Комиссии по наследию Мандельштама горячо поддерживал. Ну, о том, о другом, о композиции книги, о каких-то подробностях я ее, как мне казалось, ненавязчиво расспрашивал. Вот наше общение началось и до ее смерти продолжалось. Я не входил в число самых близких ее знакомых, но, тем не менее, это были стабильные отношения. И к моей жене она очень хорошо относилась.
Леонид Велехов : Все-таки тепло было?
Павел Нерлер : Хотела ей подарить квартиру.
Леонид Велехов : Свою и еще какую-то?
Павел Нерлер : Свою. Потом выяснилось, что таких людей, кому она хотела бы завещать квартиру, некоторое количество.
Леонид Велехов : Тем не менее, это был искренний порыв.
Павел Нерлер : Это был искренний порыв и знак некоей такой симпатии. Очень много она рассказала ценного и полезного. Конечно, о многом не успели ее расспросить. Она была очень заинтересована во всем, что окружает ее собеседников, задавала какие-то вопросы, далеко отстоящие от каких-то мандельштамовских тем, так сказать, по жизни. Очень часто была склонна провоцировать на какую-то… Любила обострить обстановку.
Леонид Велехов : Такая желчность ей была присуща не только как литератору, но и как человеку?
Павел Нерлер : Не то, чтобы это было определяющим. Она была совершенно очаровательным собеседником, у которого, конечно, такой саркастической желчи капелька всегда была наготове, но это не был яд. Это была одна из красок на палитре ее возможностей, интересов и установок. У нее не было задачи… Она сама задавала определенную дистанцию. Причем, это две разные дистанции – дистанцию, которую она задавала по отношению к тебе и которую допускала с твоей стороны по отношению к себе. И она их достаточно выдерживала. Конечно, у нее были свои какие-то шуточки, свои какие-то выражения, какие-то словечки. Например, помню вот она "дурье дело" о чем-то могла сказать, что ей не нравилось. Вот это было ее выражение – дурье дело. Я иногда и сейчас себя ловлю на том, что я именно им пользуюсь в таком же контексте – в смысле бессмысленное, пустое, нелепое занятие.
Леонид Велехов : Жизнь ведь была в этой квартире тоже такая безбытная. Как Бродский опять же написал, что единственной "ценной" вещью были часы с кукушкой. Почему? Она же могла себе что-то позволить, гонорары были.
Павел Нерлер : Она могла позволить себе, и она себе позволяла. Она получала за свои произведения в этих бонах, на которые можно было что-то купить в "Березке". Она обожала дарить людям какие-то подарки. Очень многие поздние, кто о ней написал воспоминания, наверное, каждый второй, именно об этом говорят, что она что-то им подарила или хотела подарить. Причем, подарки могли быть даже очень себе роскошные. Одной подруге она чуть не квартиру подарила, когда были деньги.
Леонид Велехов : Даже так?!
Павел Нерлер : Да. В смысле еды, в смысле полноты холодильника она не жила совершенно полуголодной и лишенной бытового аспекта жизнью. У нее висели в комнатке-спаленке совершенно замечательные картины. Вейсберга она очень любила. Нарисованный Биргером ее портрет висел. Складни, наверное, очень качественные северные были у нее в изголовье. В общем, квартира была обставлена вполне себе уютно. И кухня у нее была очень обжитым местом. Она не была держательница салона, но…
Леонид Велехов : …все-таки какой-то такой квазисалон был у нее.
Павел Нерлер : Это не было квазисалоном. Это была как бы некая вечерняя компания, которая собиралась почти что каждый вечер и состояла из людей более-менее постоянных. Очень близкий ей человек был Юрий Львович Фрейдин. И люди, которых, если угодно, судьба посылала какие-то там западные слависты, еще кто-то. Физики были в этой компании. Книга "Кто кого переупрямит" или "Кто переупрямит время", которую я недавно выпустил.
Леонид Велехов : Книга замечательная совершенно.
Павел Нерлер : Это сборник воспоминаний о ней и ее переписок. Там эта широкая палитра ее знакомых очень хорошо представлена самая разная.
Леонид Велехов : Я ошибаюсь или нет, но чуть ли не Абель входил в число людей, к ней приходивших.
Павел Нерлер : Нет, не Абель. Но был действительно один человек, который утверждал, что он был разведчиком. Насчет Абеля я ничего не знаю.
Леонид Велехов : Какой-то такой слух есть.
Павел Нерлер : Нет, нет. У меня просто не всплывает фамилия этого человека, который утверждал, что он был разведчиком. И он тоже фигурирует в этих документах, опубликованных в этой книге. Во всяком случае, уверяю тебя, там были совершенно замечательные люди. И врачи, с которыми ее сталкивали ее болезни, становились ее друзьями. Дети этих врачей становились ее друзьями. Самое трогательное отношение… Надо сказать, что последний год или полтора без дежурства этих друзей почти постоянного, последние месяцы особенно, просто было бы очень тяжело. И те женщины, которые это дежурство осуществляли, часть из них была связана с Надеждой Яковлевной и общими дружескими отношениями, наверное, как духовнику к Александру Меню, например. Это какое-то было органическое, естественное продолжение всего того, что она как бы вложила сама в этот стиль жизни у себя в квартирке.
Леонид Велехов : А ведь это было какое-то эпизодическое, случайное намерение в Израиль уехать? Что это было?
Павел Нерлер : Да, это был эпизод.
Леонид Велехов : И действительно она сказала, что первое, что она сделает – это приколотит распятие к Стене Плача?
Павел Нерлер : Да, что-то такое. Она чувствовала себя синтезом иудаизма и православия. Но ей очень быстро объяснили, причем разные люди совершенно одинаково. По-моему, Столярова особенно внятно ей объяснила. Ее сразил такой аргумент: "Ну, кто там придет на ваши похороны, Надежда Яковлевна?" (Смех в студии ).
Леонид Велехов : Замечательно точно! Действительно!
Павел Нерлер : Вот этот аргумент ее сразил. А так она далеко зашла. Она подала заявление.
Леонид Велехов : Что ты говоришь?!
Павел Нерлер : Да, она подала заявление. В книге об этом тоже есть. И Столярова с ней ездила, отвозила в этот ОВИР. Она забрала его официально назад.
Леонид Велехов : Сюда поблизости на Садовом.
Павел Нерлер : Я не уверен, что это был городской.
Леонид Велехов : Нет, нет. Об эмиграции только в городской подавали, Садово-Самотечная.
Павел Нерлер : Стало быть так. Наталья Столярова ее отвезла и отыграла назад. Но, действительно, кто бы пришел на ее похороны?
Леонид Велехов : Пришли бы, но, конечно, несравнимо с тем количества народа…
Павел Нерлер : Речь идет о 1971 годе. Может быть, количество людей, кто пришел бы на ее похороны, умри она там, это когда пошла большая алия. А тогда ручеек-то был тоненький.
Леонид Велехов : Да.
Павел Нерлер : Так что, это сразило ее совершенно.
Леонид Велехов : Завершая наш разговор, Ахматова о ней сказала: "Надя самая счастливая вдова". Как бы ты проинтерпретировал эти слова. Была ли счастлива она в своей жизни после гибели Осипа Эмильевича?
Павел Нерлер : Ведь Ахматова не сказала, что Надя самая счастливая женщина. Ахматова сказала, что Надя самая счастливая вдова, и она тут точна. Потому что судьба была не только благосклонна к Надежде Яковлевне. Ее, конечно, миновали какие-то самые тяжелые опции, самые тяжелые варианты, но то, что ее не миновало, это была очень тяжелая и трудная жизнь по чужим углам, привязанность к местам, где ей выпадала работа – преподавание лингвистических дисциплин в таких городах как Ульяновск, Чита, Чебоксары. Всюду она находила каких-то замечательных людей, своих друзей. Всюду кто-то к ней примыкал. Но жизнь ее была очень тяжелой при том, что ее здоровье еще с детства и молодости не было идеальным. Недаром она так много времени проводила на курортах. Мандельштам зарабатывал деньги на то, чтобы она в Крыму лечила свои легкие, поддерживала их в каком-то состоянии. Ее жизнь не давала оснований для того, чтобы назвать ее самой счастливой.
А вот как вдова… Во-первых, она выполнила абсолютно все, что она хотела бы и что она осознала. Она прекрасно осознавала. И когда ей удалось переправить архив сначала во Францию, а потом из Франции в Америку, в Принстон, в этот момент, по-моему, я так предполагаю, она почувствовала, если угодно, какой-то апогей, облегчение. Самое главное, что можно и нужно было сделать, она уже совершила. К этому времени уже были написаны практически обе ее книги. Это 1973 или 1974 год, когда архив ушел на Запад. Но именно это обстоятельство было… Она боялась этих книг, что эти книги ударят по судьбе архива, что если ее заберут, то заберут и архив. А когда архив ушел, то как бы последние даже не то, что страхи, но тени страха ее покинули. И она зажила, если угодно, такой счастливой старушечьей жизнью именно вдовы, выполнившей все свои обещания погибшему мужу. Он их не требовал с нее, но она их ему дала. И вот с этого момента началась какая-то ее отрешенная от этих обязанностей перед ним жизнь. В этом смысле она была, безусловно, счастливой вдовой.
Леонид Велехов : Все-таки переупрямила всех и вся.
Павел Нерлер : Да, и не просто переупрямила, но, если угодно…
Леонид Велехов : Именно в контексте этой цитаты.
Павел Нерлер : Да, да, да. Причем сделала это по-своему не так, как можно было бы еще, а именно по-своему в том виде и форме, каким она считала нужным и правильным, не считаясь с тем, насколько это политкорректно, всех устраивало бы. Нет, этого критерия у нее не было. Она была довольно… "Мы тут все свои. Так что – до свидания!"
Леонид Велехов : Грандиозная судьба. Дала бессмертие Мандельштаму. Не можем мы даже предположить, как бы сложилась его посмертная судьба, если бы ее не было. Этого уже нельзя предполагать. Это данность то, что этой посмертной судьбой он обязан ей. И сама обрела бессмертие в этих своих замечательных мемуарах.
Павел Нерлер : Мне кажется, что Москва заслужила и Надежда Яковлевна заслужила того, что на доме, где она жила, повесили бы мемориальную доску. Может быть, когда-то удастся эти хлопоты осуществить.
Леонид Велехов : Как может быть Москва без памятника им обоим?!
Павел Нерлер : Памятник им обоим стоит: один – в Питере, другой – в Амстердаме. Памятник любви. Но это нечто необычное и необычайное. Но там Большая Черемушкинская, 14 – это было бы правильно.
Леонид Велехов : Хочу одну цитату из нее о годах ее скитаний. "В лесу я проводила почти весь день, а возвращаясь домой, замедляла шаги: мне все казалось, что сейчас мне навстречу выйдет выпущенный из тюрьмы Мандельштам. Можно ли поверить, что человека забирают из дома и просто уничтожают… Этому поверить нельзя, хотя это можно знать умом. Мы это знали, но поверить в это не могли". Как сказано, да!
Павел Нерлер : Да.
Леонид Велехов : Паша, большое тебе спасибо за этот совершенно замечательный час, проведенный в разговоре о Мандельштамах.
Павел Нерлер : Спасибо.
Надежда Мандельштам не только вдова великого поэта.
В 60-е и 70-е годы благодаря своей «Второй книге» воспоминаний,
ходившей по рукам не меньше, чем Солженицын или Набоков,
благодаря своему острому уму и несгибаемому характеру
она стала культовой фигурой для интеллигенции.
В Питере была Ахматова, в Москве -- Мандельштам.
Подвига женщины, двадцать лет державшей в уме целое собрание стихотворений, сохранившей ясность взгляда, несмотря на жуткие испытания, никогда не забудет история. Но это не «всеобщая история». Это история личностей, история великих людей. ...Три поколения семьи Шкловских были связаны с Надеждой Яковлевной почти родственными узами. Вспоминает о ней Варвара Викторовна ШКЛОВСКАЯ-КОРДИ
-- Варвара Викторовна, дружба с Надеждой Яковлевной вам досталась «по наследству». Наверное, в семье немало было рассказов об истоках этой дружбы -- о петроградском Доме искусств, с которым связано множество анекдотов. Например, о порванных штанах Мандельштама...
В.Ш.: -- Когда Мандельштам привез Наденьку из Киева, сразу привел ее знакомиться с мамой и отцом, с которыми был дружен. При этом он держал в руке шляпу, закрывая прореху на штанах. Мама сказала: «Осип Эмильевич, снимите брюки, сейчас я вам все зашью». Надя возразила: «Ни в коем случае! Он тогда поймет, что это можно зашивать!»
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи –
На головах царей божественная пена –
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
-- Такое ощущение, что Мандельштам -- самый бесштанный человек в русской литературе. Горький выдал ему свитер, хотя отказал в брюках. Брюки ему отдал Гумилев, и Мандельштам даже говорил, что он чувствовал себя очень мужественным в брюках Гумилева. Потом брюки ему, кажется, давал Катаев...
Катаев, надо сказать, все наврал в своем «Алмазном венце». Все погибли, он себя назначил советским Вальтер Скоттом, и вдруг оказалось, что покойники читателю интереснее, чем он, «живой классик»: Олеша, которому он давал три рубля на опохмелку или не давал, Бабель, Мандельштам...
Вторых штанов ни у кого из них не было -- не тем торговали, как говорил мой отец. У отца вторые штаны появились, наверное, после семидесяти.
-- Существуют легенды о крайней беспомощности Мандельштама: подвергался нападкам насмешников и от этого страдал, не умел топить печку, тогда как ваш отец это хорошо, говорят, умел...
Да никто из них не умел топить печку. Но про Мандельштама запомнили. Конечно, мой отец веселее ломал стулья, потому что другой конструкции был... Но, в общем, все эти анекдоты -- «имени Эммы Герштейн». Ее скандальные мемуары о Наденьке сродни «Алмазному венцу». Моя мама говорила: есть правда и есть правда-матка. То, что у Надежды Яковлевны кривые ножки были, -- типичная правда-матка. Сколько она сделала для Мандельштама, скольким людям помогла, скольких вырастила и выучила -- Эмма Григорьевна почему-то не помнит. А про кривые ножки помнит... Очень избирательная память. Она рассказывала мне, как однажды вошла в комнату Мандельштамов в Доме Герцена. Шкловский сидел по-турецки на кровати, а Мандельштам бегал из угла в угол -- какой-то был у них блистательный спор о литературе: «Знаете, Варя, ничего не могу вспомнить из того, о чем они разговаривали...» Это характерно. Глупости, сплетни она помнит. А сплетни, я думаю, в человека входят не через лобные доли, а другими путями. Как поп-музыка...
-- Когда Мандельштамы вернулись в Москву из воронежской ссылки, они боялись у вас остановиться. Вы помните их появление?
Помню свое детское затруднение... 37-й год, мне десять лет. Родителей нет дома. Осип Эмильевич принял ванну, я его кормлю в комнате за кухней. Наденька, которая обожала мыться -- всю жизнь ей этого не хватало, -- плескалась в ванной... Пришла соседка-стукачка, Леля Поволоцкая. Рядом с нами в Лаврушинском должен был жить писатель Бруно Ясенский, который до Лаврушинского не доехал, исчез на Лубянке. В его квартире образовалась коммуналка, в которой эта самая Леля Поволоцкая жила. Вот она вошла, когда Мандельштамы были. Не помню, под каким предлогом. Значит, мне нужно было, чтобы она, с одной стороны, не обнаружила в квартире ни Надю, ни Осипа Эмильевича, а с другой -- чтобы не рылась в отцовских рукописях... И я прыгала на одной ножке, изображая детскую игру.
-- То есть как-то ваше сознание это принимало?
Такая жизнь была нам предложена. Другой не было... Потом, когда Сталин умер, Леля пришла к нам, рыдая, и спросила моих маму и тетушку: «Почему вы не плачете? Я знаю, вы его никогда не любили!»
-- Какое впечатление на вас производили Мандельштамы как супружеская пара?
Тогда женщинам умничать не полагалось. Как говорила Анна Андреевна: «Пока были живы наши мужчины, мы сидели на кухне и чистили селедку». Однажды Надежда Яковлевна позволила себе какое-то решительное высказывание, и Осип Эмильевич сказал: «Дай телеграмму в Китай китайцам: «Очень умная тчк Даю советы тчк Согласна приехать тчк». И потом часто говорил: «В Китай китайцам». Вот так... Умных жен переносят не многие. Надежда Яковлевна ведь, кроме женской гимназии, сдала экзамены за хорошую мужскую. Ей этого хватило, чтобы экстерном во время войны сдать экзамены и за филологический факультет университета в Ташкенте. С детства знала несколько языков: ее много возили по Европе родители. Приезжали на какое-то новое место и наутро выпускали гулять -- скажем, в Швейцарии. Она говорила: «Я до сих пор помню отвращение: спускаешься во двор, в классики попрыгать, а там опять другой язык». Она прекрасно знала французский. Английский. Немецким владела. Испанский выучила -- что-то ей понадобилось прочесть...
Приезжала к ней, помню, шведка, -- она с ней по-шведски разговаривала. Я спросил: «Наденька, сколько вы языков знаете?» -- «То есть как?» -- «Ну, чтобы читать, чтобы состоялся разговор, чтобы в другой стране себя не чувствовать чужой?» Она стала считать, сбивалась... Потом сказала: «Наверное, около тридцати».
-- Варвара Викторовна, вы помните Надежду Яковлевну после получения вести о гибели Мандельштама?
Наденька сразу страшно постарела. А было ей всего 39 лет. И надо было сохранять все, что написал Осип Эмильевич.
А после войны, когда она в Москву приехала уже с дипломом, то ходила в министерство, там такие же горемыки, как она, стояли вдоль стены целый день, чаще два дня. Их вызывали в кабинет и давали направления в провинциальные педагогические вузы. Наденька на все соглашалась. Она была неприхотлива. Требовала только одного: ключа от преподавательского сортира. Она не могла сидеть в сортире на 12 персон без перегородок, со студентками. Других претензий, по-моему, у нее не было. Но больше двух лет она нигде не работала, потому что сразу, после первого показательного урока, куда приходили завкафедрой и другие преподаватели, становилось ясно, насколько она образованна. Подсидеть она никого не могла, но каждый раз у завкафедрой начиналась истерика. И через два года опять она приходила в министерство, снова стояла двое суток в коридоре и получала следующее направление... А потом приезжали к ней ученицы, девочки эти, окончившие вузы, которые понимали, что им солнце на голову надели вместо шляпы.
-- В своих воспоминаниях Надежда Яковлевна несколько раз говорит: жить настолько невозможно, что нужно из жизни уйти...А потом, когда Мандельштам погиб...
У нее появилось занятие, которое ее тут удержало...
-- Как вы хорошо сказали -- «занятие»!
А как же! Она же помнила наизусть стихи Осипа Эмильевича... Двадцать лет их держала в памяти, на бумаге записать нельзя -- и помирать нельзя. Она не имела права.
-- Она ведь была крещена в детстве... Вам случалось наблюдать ее общение с отцом Александром Менем, ее духовным отцом?
Наденька с ним очень дружила. Несколько лет жила у него на даче в Семхозе. Помню диспут на кухне у Надежды Яковлевны между Львом Гумилевым и Менем. Спор шел о дьяволе и о том, как к нему относиться. Это была их первая встреча. Устроенная Наденькой. Гумилев стрелял всякими своими знаниями, на которые находились более полные знания и более квалифицированный ответ. Он со всех сторон на отца Александра прыгал и обстреливал его, но тот с мягкой улыбкой отражал все его залпы...
Да, да. Наконец Гумилев сказал, что, если дьявол действует, значит, Бог попустительствует злу, потому что сказано ведь: ни одного волоса с твоей головы не слетит, чтобы не было на то воли Божьей. «Тут я с вами согласен», -- сказал Мень... Изящный был спор... А закончился тем, что Гумилев сказал отцу Александру: «Ну, я не ожидал такого собеседника встретить. Не ожидал! Но, скажите, ведь и вы такого, как я, не ожидали». Мень ответил: «Конечно, ничья, по нулям».
-- А Надежда Яковлевна в их разговоре участвовала?
Нет, она молчала, сидя в уголке. Это была дуэль.
-- Надежда Яковлевна умирала, зная, что в этой стране человек редко может быть спокоен за свою посмертную судьбу. Так, об ахматовских похоронах она сказала: «В этой стране человек не может умереть спокойно». Что вы помните о кончине и похоронах Надежды Яковлевны?
До последнего дня она продолжала шутить. Говорила: «Мне врачи советуют, чтобы я ходила в два раза больше, чем хочу. Я так и хожу. Хочется мне в сортир, а когда назад возвращаюсь -- уже не хочется...» Она слабела, все короче были встречи, но мы ни на минуту не оставляли ее одну. Дежурили по очереди... Потом, когда ее увезли, квартира была опечатана, ее распечатали через определенное время... Но архив не пропал. И птица не пропала -- была такая железная птица, которую Осип Эмильевич всегда возил с собой. Мы ее унесли. Это единственная сохранившаяся вещь, которую держал в руках Осип Эмильевич. Еще пледик, которым в гробу накрыли Надечку. О котором у Мандельштама стихи:
«Есть у нас паутинка
шотландского старого пледа,
Ты меня им укроешь,
как флагом военным, когда я умру...»
Отпевали ее в церкви Знамения Божьей Матери за Речным вокзалом. Рядом с ней лежала женщина -- как будто Судьба сказала -- Анна лежала рядом, с простым, немножко оплывшим лицом. Народу было страшно много, забит весь церковный притвор. Когда мы выносили гроб, справа и слева от нас стояла плотно друг к другу толпа людей, а мы пели «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Шли и пели до самой машины. Потом фотография появилась в парижском журнале «Христианский вестник», и мой сосед, который хаживал к секретарю Союза писателей Верченко, мне сказал: «Эмигрантский журнал с твоей фотографией лежит у Верченко на столе. Что ты скажешь, если тебя вызовут?» Я ответил: «То, что могу сказать тебе: хоронил друга -- так, как хотел бы, чтобы хоронили меня...»
Потом, когда машина въехала на кладбище, на повороте стояли люди в штатском -- они нас все время сопровождали. Мы повернули и по узкой тропинке в снегу с этим же пением несли Наденькин гроб...
Сейчас рядом с ее крестом -- памятный камень с именем Осипа Эмильевича. Все правильно: приходят к ней -- значит, и к нему...
http://atv.odessa.ua/programs/17/osip_mandel_shtam_chast_2_1823.html?order=DESC?order=ASC
Фрагмент из книги Ирины Одоевцевой "На берегах Невы":
Шаги на лестнице. Мандельштам вытягивает шею и прислушивается с блаженно-недоумевающим видом.
- Это Надя. Она ходила за покупками, - говорит он изменившимся, потеплевшим голосом. - Ты ее сейчас увидишь. И поймешь меня.
Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек. В коричневом костюме. Коротко остриженный. С папиросой в зубах. Он решительно и быстро подходит к Георгию Иванову и протягивает ему руку.
- Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала. Ося вас правильно описал - блестящий санкт-петербуржец.
Георгий Иванов смотрит на нее растерянно, не зная можно ли поцеловать протянутую руку.
Он еще никогда не видел женщин в мужском костюме. В те дни это было совершенно немыслимо. Только через много лет Марлена Дитрих ввела моду на мужские костюмы. Но оказывается первой женщиной в штанах была не она, а жена Мандельштама. Не Марлена Дитрих, а Надежда Мандельштам произвела революцию в женском гардеробе. Но, не в пример Марлене Дитрих, славы это ей не принесло. Ее смелое новаторство не было оценено ни Москвой, ни даже собственным мужем.
- Опять ты, Надя, мой костюм надела. Ведь я не ряжусь в твои платья? На что ты похожа? Стыд, позор, - набрасывается он на нее. И поворачивается к Георгию Иванову, ища у него поддержки. - Хоть бы ты, Жорж, убедил ее, что неприлично. Меня она не слушает. И снашивает мои костюмы.
Она нетерпеливо дергает плечом.
- Перестань, Ося, не устраивай супружеских сцен. А то Жорж подумает, что мы с тобой живем, как кошка с собакой. А ведь мы воркуем, как голубки - как «глиняные голубки».
Она кладет на стол сетку со всевозможными свертками. Нэп. И купить можно всё что угодно. Были бы деньги.
- Ну, вы тут наслаждайтесь дружеской встречей, а я пока обед приготовлю.
Жена Мандельштама, несмотря на обманчивую внешность, оказалась прекрасной и хлебосольной хозяйкой. За борщем и жарким последовало кофе с сладкими пирожками и домашним вареньем.
- Это Надя всё сама. Кто бы мог думать? - он умиленно смотрит на жену. - Она всё умеет. И такая аккуратная. Экономная. Я бы без нее пропал. Ах, как я ее люблю.
Надя смущенно улыбается, накладывая ему варенья.
- Брось, Ося, семейные восторги не интереснее супружеских сцен...
Книга "Воспоминания"
Надежда Яковлевна МАНДЕЛЬШТАМ
