Илья сельвинский биография. Биография
Сельвинский Илья
Илья Львович Сельвинский
В зоопарке - Заклинание - Из дневника - Казачья шуточная - Каким бывает счастье - Кокчетав - Не верьте моим фотографиям.... - Не я выбираю читателя. Он... - Ночная пахота - Первый пласт - Сонет (Бессмертья нет...) - Сонет (Воспитанный разнообразным чтивом...) - Сонет (Душевные страдания как гамма...) - Счастье - это утоленье боли... - Тамань - Трактор `С-80` - Цыганская - Шумы - Юность - Я это видел!
ЗАКЛИНАНИЕ Позови меня, позови меня, Позови меня, позови меня!
Если вспрыгнет на плечи беда, Не какая-нибудь, а вот именно Вековая беда-борода, Позови меня, позови меня, Не стыдись ни себя, ни меня Просто горе на радость выменяй, Растопи свой страх у огня!
Позови меня, позови меня, Позови меня, позови меня, А не смеешь шепнуть письму, Назови меня хоть по имени Я дыханьем тебя обойму!
Позови меня, позови меня, Поз-зови меня... 1958 Мысль, вооруженная рифмами. изд.2е. Поэтическая антология по истории русского стиха. Составитель В.Е.Холшевников. Ленинград, Изд-во Ленинградского университета, 1967.
ЮНОСТЬ Вылетишь утром на воз-дух, Ветром целуя жен-щин,Смех, как ядреный жем-чуг, Прыгает в зубы, в ноз-дри...
Что бы это тако-е? Кажется, нет причи-ны: Небо прилизано чинно, Море тоже в покое.
Слил аккуратно лужи Дождик позавчерашний; Девять часов на башне Гусеницы на службу;
А у ме 1000 ня в подъязычьи Что-то сыплет горохом, Так что легкие зычно Лаем взрываются в хохот...
Слушай, брось, да полно! Но ни черта не сделать: Смех золотой, спелый, Сытный такой да полный.
Сколько смешного на свете: Вот, например, "капуста"... Надо подумать о грустном, Только чего бы наметить?
Могут пробраться в погреб Завтра чумные крысы. Я тоже буду лысым. Некогда сгибли обры...
Где-то в Норвегии флагман... И вдруг опять: "капуста"! Чертовщина! Как вкусно Так грохотать диафрагмой!
Смех золотого разли-ва, Пенистый, отлич-ный. Тсс... брось: ну разве прилично Этаким быть счастливым? Советская поэзия 1917-1929 годов. Москва, "Советская Россия", 1986.
В ЗООПАРКЕ Здесь чешуя, перо и мех, Здесь стон, рычанье, хохот, выкрик, Но потрясает больше всех Философическое в тиграх:
Вот от доски и до доски Мелькает, прутьями обитый, Круженье пьяное обиды, Фантасмагория тоски. 1945 Русские поэты. Антология в четырех томах. Москва, "Детская Литература", 1968.
СОНЕТ Бессмертья нет. А слава только дым, И надыми хоть на сто поколений, Но где-нибудь ты сменишься другим И все равно исчезнешь, бедный гений.
Истории ты был необходим Всего, быть может, несколько мгновений... Но не отчаивайся, бедный гений, Печальный однодум и нелюдим.
По-прежнему ты к вечности стремись! Пускай тебя не покидает мысль О том, что отзвук из грядущих далей Тебе нужней и славы и медалей.
Бессмертья нет. Но жизнь полным-полна, Когда бессмертью отдана она. 14 ноября 1943, Аджи-Мушкайские каменоломни Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.
Я ЭТО ВИДЕЛ! Можно не слушать народных сказаний, Не верить газетным столбцам, Но я это видел. Своими глазами. Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон - взгорье. Меж нами вот этак ров. Из этого рва поднимается горе. Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами... Тут надо рычать! Рыдать! Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме, Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько. Может быть, партизаны? Нет. Вот лежит лопоухий Колька Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор "Веселый". Весь "Самострой" - сто двадцать дворов Ближние станции, ближние села Все заложников выслали в ров.
Лежат, сидят, всползают на бруствер. У каждого жест. Удивительно свой! Зима в мертвеце заморозила чувство, С которым смерть принимал живой,
И трупы бредят, грозят, ненавидят... Как митинг, шумит эта мертвая тишь. В каком бы их ни свалило виде Глазами, оскалом, шеей, плечами Они пререкаются с палачами, Они восклицают: "Не победишь!"
Парень. Он совсем налегке. Грудь распахнута из протеста. Одна нога в худом сапоге, Другая сияет лаком протеза. Легкий снежок валит и валит... Грудь распахнул молодой инвалид. Он, видимо, крикнул: "Стреляйте, черти!" Поперхнулся. Упал. Застыл. Но часовым над лежбищем смерти Торчит воткнутый в землю костыль. И ярость мертвого не застыла: Она фронтовых окликает из тыла, Она водрузила костыль, как древко, И веха ее видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя, Встала из трупов и так умерла. Лицо ее, славное и простое, Черная судорога свела. Ветер колышет ее отрепье... В левой орбите застыл сургуч, Но правое око глубоко в небе Между разрывами туч. И в этом упреке Деве Пречистой Рушенье веры десятков лет: "Коли на свете живут фашисты, Стало быть, бога нет".
Рядом истерзанная еврейка. При ней ребенок. Совсем как во сне. С какой заботой детская шейка Повязана маминым серым кашне... Матери сердцу не изменили: Идя на расстрел, под пулю идя, За час, за полчаса до могилы Мать от простуды спасала дитя. Но даже и смерть для них не разлука: Невластны теперь над ними враги И рыжая струйка
из детского уха Стекает
материнской
Как страшно об этом писать. Как жутко. Но надо. Надо! Пиши! Фашизму теперь не отделаться шуткой: Ты вымерил низость фашистской души, Ты осознал во всей ее фальши "Сентиментальность" пруссацких грез, Так пусть же
сквозь их
вальсы Торчит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней, Ты за руку их поймал - уличи! Ты видишь, как пулею бронебойной Дробили нас палачи, Так загреми же, как Дант, как Овидий, Пусть зарыдает природа сама, Если
видел И не сошел с ума.
Но молча стою я над страшной могилой. Что слова? Истлели слова. Было время - писал я о милой, О щелканье соловья.
Казалось бы, что в этой теме такого? Правда? А между тем Попробуй найти настоящее слово Даже для этих тем.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки, Но строчки... глуше вареных вязиг. Нет, товарищи: этой муки Не выразит язык.
Он слишком привычен, поэтому бледен. Слишком изящен, поэтому скуп, К неумолимой грамматике сведен Каждый крик, слетающий с губ.
Здесь нужно бы... Нужно созвать бы вече, Из всех племен от древка до древка И взять от каждого все человечье, Все, прорвавшееся сквозь века,Вопли, хрипы, вздохи и стоны, Эхо нашествий, погромов, резни... Не это ль
муки бездонной
Словам искомым сродни?
Но есть у нас и такая речь, Которая всяких слов горячее: Врагов осыпает проклятьем картечь. Глаголом пророков гремят батареи. Вы слышите трубы на рубежах? Смятение... Крики... Бледнеют громилы. Бегут! Но некуда им убежать От вашей кровавой могилы.
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки. Травою взойдите у этих высот. Кто вас увидел, отныне навеки Все ваши раны в душе унесет.
Ров... Поэмой ли скажешь о нем? Семь тысяч трупов.
Семиты... Славяне... Да! Об этом нельзя словами. Огнем! Только огнем! 1942, Керчь Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
КАЗАЧЬЯ ШУТОЧНАЯ Черноглазая казачка Подковала мне коня, Серебро с меня спросила, Труд не дорого ценя.
Как зовут тебя, молодка? А молодка говорит: - Имя ты мое почуешь Из-под топота копыт.
Я по улице поехал, По дороге поскакал, По тропинке между бурых, Между бурых между скал:
Маша? Зина? Даша? Нина? Все как будто не она... "Ка-тя! Ка-тя!" - высекают Мне подковы скакуна.
С той поры,- хоть шагом еду, Хоть галопом поскачу,"Катя! Катя! Катерина!" Неотвязно я шепчу.
Что за бестолочь такая? У меня ж другая есть. Но уж Катю, будто песню, Из души, брат, не известь:
Черноокая казачка Подковала мне коня, Заодно уж мимоходом Приковала и меня. 1943 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
ТАМАНЬ Когда в кавказском кавполку я вижу казака На белоногом скакуне гнедого косяка, В черкеске с красною душой и в каске набекрень, Который хату до сих пор еще зовет "курень",Меня не надо просвещать, его окликну я: "Здорово, конный человек, таманская земля!"
От Крымской от станицы до Чушки до косы Я обошел твои, Тамань, усатые овсы, Я знаю плавней боевых кровавое гнильцо, Я хату каждую твою могу узнать в лицо. Бывало, с фронта привезешь от казака письмо Усадят гостя на топчан под саблею с тесьмой, И небольшой крестьянский зал в обоях из газет Портретами станичников начнет на вас глазеть. Три самовара закипят, три лампы зажужжат, Три девушки наперебой вам голову вскружат, Покуда мать не закричит и, взяв турецкий таз, Как золотистого коня, не выкупает вас.
Тамань моя, Тамань моя, форпост моей страны! Я полюбил в тебе уклад батальной старины, Я полюбил твой ветерок военно-полевой, Твои гортанные ручьи и гордый говор твой. Кавалерийская земля! Тебя не полонить, Хоть и бомбежкой 1000 распахать, пехотой боронить. Чужое знамя над тобой, чужая речь в дому, Но знает враг:
не сдашься ты ему. Тамань моя, Тамань моя! Весенней кутерьмой Не рвется стриж с такой тоской издалека домой, С какую тянутся к тебе через огонь и сны Твои казацкие полки, кубанские сыны.
Один из самых малочисленных народов России - крымчаки, дал стране одного из видных поэтов ХХ века. Стихи Ильи Сельвинского, а также его проза и драматургия, заняли достойное место в советской культуре. Необычно, что его творчество оказалось циклическим: ближе к концу жизни Сельвинский вернулся с своим старым произведениям, существенно их отредактировав.
Поэт скончался в Москве 22 марта 1968 года. Он пережил за 68 лет многое: воевал в двух войнах, путешествовал по Арктике, до литературной карьеры сменил массу профессий.
Ранние годы Сельвинского
Сельвинский родился в крымчакской семье 11 (24 по новому стилю) октября 1899 года. Произошло это в городе Симферополе. Семья имела славные военные традиции: дед служил в Фанагорийском полку, отец был ветераном русско-турецкой войны 1877 года. Самому поэту тоже доведётся немало времени провести на фронтах.
Илья Львович окончил начальную школу, затем гимназию - и уже в эти юные годы занимался поэзией. Илья Сельвинский стихи свои впервые опубликовал в 1915 году: их напечатали в газете «Евпаторийские новости».
Удивителен разброс профессий, которым посвятил молодость поэт: от труда грузчика до работы натурщика, репортёра, и даже борца в цирке. Также Сельвинских, охваченный революционными настроениями, принял участие в Гражданской войне на стороне Красной Армии.
После войны направился в Москву, где поступил в МГУ. Уже к этому моменту стихи Ильи Сельвинского обрели популярность, а сам он - значительный вес в поэтических кругах. Крымчакского поэта обоснованно считали лидером движения конструктивистов.
В 1926 году вышел первый сборник стихов Сельвинского, и этот же период стал для автора временем экспериментов: он писал смелые и необычные стихи, странные для своего времени поэмы. Увы, многое в творчестве Сельвинского ещё будет неправильно понято властями.
Зрелые годы поэта
Удивительно, но на фоне такого литературного успеха, Сельвинский в конце 1920-х некоторое время проработал сварщиком на заводе. А почти сразу после этого отправил в путешествие на легендарном «Челюскине», в качестве корреспондента газеты «Правда».
В дальнейших легендарных и драматических событиях вокруг этого корабля он не участвовал, покинув борт до начала дрейфа и зимовки. Но и без суровой природы Арктики хватало проблем: в 1937 году вышли правительственные резолюции о том, что Илья Сельвинский стихи пишет «антихудожественные и вредные». Причём у чиновников возникли вопросы даже к безобидной пьесе «Умка - белый медведь».
В 1941 году Сельвинский снова оказался на фронте. Поэтов на полях Великой Отечественной хватало, а вот в звании подполковника, до которого дослужился Сельвинский - едва ли. Классик отличился в боях, получил несколько ранений - но, к счастью, на войне ему снова повезло.
Правда, фактически закончилась война для Ильи Львовича уже в 1943 году - его вызвали в Москву, и снова по поводу «неправильных» стихов. В обсуждении ситуации, по слухам, участвовал лично Сталин, отметивший тогда, что Сельвинского очень ценили как поэта Троцкий и Бухарин.
Лишь в 1945 году классику вернули звание, и снова послали на фронт.
Послевоенные годы
По окончании войны Сельвинский наконец-то полностью посвятил себя литературе. У него выходили поэмы и романы в стихах, пьесы, а также проза. Последнее произведение, лирическая театральная трагедия «Царевна-Лебедь», увидело свет в год смерти автора.
Poembook, 2015
Все права защищены.
В.Э.Мейерхольд и И.Л.Сельвинский. 1929
Ежедневные рифмы
Илья Сельвинский (1899-1968)
Влюблённые не умирают
Да будет славен тот, кто выдумал любовь
И приподнял её над страстью:
Он мужество продолжил старостью,
Он лилию выводит среди льдов.
Я понимаю: скажете - мираж?
Но в мире стало больше нежности,
Мы вскоре станем меньше умирать:
Ведь умираем мы от безнадежности.
(1961)
***
Годами голодаю по тебе.
С мольбой о недоступном засыпаю,
Проснусь - и в затухающей мольбе
Прислушиваюсь к петухам и лаю.
А в этих звуках столько безразличья,
Такая трезвость мира за окном,
Что кажется - немыслимо разлиться
Моей тоске со всем ее огнем.
А ты мелькаешь в этом трезвом мире,
Ты счастлива среди простых забот,
Втсаешь к семи, обедаешь в четыре -
Олений зов тебя не позовет.
Но иногда, самой иконы строже,
Ты взглянешь исподлобья в стороне -
И на секунду жутко мне до дрожи:
Не ты ль сама тоскуешь обо мне?
(1959)
ЗАКЛИНАНИЕ
Позови меня, позови меня,
Позови меня, позови меня!
Если вспрыгнет на плечи беда,
Не какая-нибудь, а вот именно
Вековая беда-борода,
Позови меня, позови меня,
Не стыдись ни себя, ни меня -
Просто горе на радость выменяй,
Растопи свой страх у огня!
Позови меня, позови меня,
Позови меня, позови меня,
А не смеешь шепнуть письму,
Назови меня хоть по имени -
Я дыханьем тебя обойму!
Позови меня, позови меня,
Поз-зови меня...
(1958)
Илья Сельвинский:
В конце 1920-х писал экспериментальные эпические поэмы.
В середине и в конце 1920-х годов с экспериментальными «левыми» стихами и поэмами Ильи Сельвинского в своих концертах выступал популярный артист-эксцентрик и шансонье Михаил Савояров. В частности, он читал (а временами даже пел) под музыкальное сопровождение поэму «Улялаевщина» в костюме и эстетике театра Синей блузы.
В 1927—1930 годах Илья Сельвинский вёл острую публицистическую полемику с Владимиром Маяковским. В 1930 году выступил с покаянными заявлениями. Тогда же, как следует из его автобиографии, он пошёл «работать сварщиком на электрозавод».
В начале 1930-х годов Сельвинский писал авангардистские стихотворные драмы.
В 1933—1934 годах был корреспондентом «Правды» в экспедиции, возглавляемой О. Ю. Шмидтом на пароходе «Челюскин», однако в дрейфе и зимовке не участвовал: в составе группы из восьми человек высадился на берег во время стоянки у о. Колючина и прошёл с чукчами на собаках по льдам Ледовитого океана и тундре до мыса Дежнёва.
С 1937 года против Сельвинского были выпущены сокрушительные партийные резолюции: 21 апреля 1937 — резолюция Политбюро против его пьесы «Умка — Белый Медведь», а 4 августа 1939 года — резолюция Оргбюро о журнале «Октябрь» и стихах Сельвинского, которые были названы как «антихудожественные и вредные». С 1937 года он пишет исторические драмы в стихах.
Член ВКП(б) с 1941 года. С 1941 года был на фронте в рядах РККА, сначала в звании батальонного комиссара, затем подполковника. Получил две контузии и одно тяжёлое ранение под Батайском. Заместителем наркома обороны награждён золотыми часами за текст песни «Боевая крымская», ставшей песней Крымского фронта.
В конце ноября 1943 года Сельвинского вызвали из Крыма в Москву. Его критиковали за сочинительство «вредных» и «антихудожественных» произведений. Считается, что он «неправильно» рассказал о еврейских жертвах нацистов. По другой версии, во вполне безобидном стихотворении Сельвинского «Кого баюкала Россия» (1943) проницательно усмотрели карикатурное изображение И. В. Сталина (скрытого под словом «урод»)...
(Википедия)
Отрывок из поэмы "Уляляевщина:
Телеграмма пришла в 2:10 ночи.
Ковровый тигр мирно зверел,
Когда турецких туфель подагрический почерк
Исчеркал его пустыню от стола до дверей.
В окно был виден горячий цех
Где обнажалось белое пламя...
Комната стала кидаться на всех
Бешеными вещами-
И матовый фонарь, оправленный в кость,
Подъятый статуей настольного негра,
Гранеными ледышками стучался от энергий
В крышку чемодана из крокодильих кож,
Куда швыряло акции, керенки, валюты,
Белье, томик Блока, стэк с монограммой,
Шифрованное слово страшной телеграммы
Таинственное - "революция".
Суеверно сунут копеечный Спас.
Двор под черепом автомобиля ожил.
Судорожно свел никелированную пасть
Крокодил из чемодановой кожи -
Пока на подоконнике двуносый бульдог,
Копируя карикатурный обрюзг миллионера,
Стерег рассвет зеленовато-серый
И вздрогнул, заслыша гудок...
В окно неслась огневая метель:
В горячем цеху зарождалось солнце,
Как будто молотом и бессонницей
Там ковали мятеж!
Забойщики, вагранщики, сверловщики, чеканщики
Строгальщики, клепальщики, бойцы и маляры,
Выблескивая в лоске литье ребер и чекан щеки
Лихорадили от революционных малярий.
Хотя бы секунду, секунду хотя бы
Открыть клапана застоявшихся бурь...
А в это время Петербург
Вдребезги рухнул в Октябрь...
«ПОЭТ-ОРКЕСТР»
Близится тридцать лет со дня смерти поэта, и все удаляется от нас его мощная фигура. Уже немногие знатоки и гурманы поэзии представляют себе его масштаб.
А ведь когда-то его имя ставили в таком ряду: Маяковский, Сельвинский, Багрицкий – и спорили при этом, кто из них может претендовать на первое место среди своих современников. У всех троих в некотором роде одна судьба: жажда изо всех сил приспособиться к новой послереволюционной жизни, выдвинуться в лидеры, перекричать всех остальных.
У всех на этом пути были и достижения, и, увы, провалы. Такова была эпоха, заставлявшая перенапрягать голос, порой срывать его, забывать, что роль поэта по существу несуетна. Помните пастернаковское: «но пораженье от победы ты сам не должен отличать».
Не будем осуждать поэтов, но и не сможем не учитывать достаточно весомых обстоятельств их обитания в литературе. На одной из акварелей М. А. Волошина, подаренной им поэту, есть надпись «Илье Сельвинскому – поэту-оркестру». Это определение мне представляется весьма удачным и емким. В самом деле, многоголосие поэта поразительно. Наверное, только он один в поэзии пытался говорить не на «одном языке, иссушенном, без соли», а использовал все богатство говоров, жаргонов, диалектов всколыхнувшейся Руси. То он легко и грациозно говорит от имени одесского вора Мотьки Малхамовэса, то от имени начдивов полупартизанской Красной Армии, чувствуя себя как рыба в воде в их немыслимом «суржике», то есть сплаве языков русского, украинского, еврейского, Бог весть еще какого. Побывал на Чукотке – и написал пьесу «Умка – белый медведь», где герои говорят, как настоящие чукчи, еле освоившие русскую грамоту. Значительная часть его молодой поэзии ушла на эксперимент и поиск. Поиск жанра, вплоть до написания стихов в виде рапорта, поиск размеров, какими никто не писал (имитация барабанного боя в «Балладе о барабанщике»).
Это все был дух эпохи. Кирсанов тоже владел словом отлично, был в поэзии настоящим циркачом: считалось, что без этого новой поэзии, соответствующей революционному напору, не создашь.
Неумолимое время показало, что это не главное, что главное «ни единой долькой не отступаться от лица», а вот они все отступались, и это было одной из причин, что все они, обладающие огромным дарованием, померкли, ушли в тень. Конечно, Сельвинский был крупнее и Асеева, и Кирсанова – людей, много получивших от Бога, но и много загубивших в себе суетностью. Однако никому не дано служить Богу и маммоне одновременно.
Поздние поэты, такие как Липкин, Коржавин, Тарковский, с отвращением относились к словесным фиоритурам, требовали от учеников своих ничего не писать ради формы.
Маяковскому казалось, что ямб умер, но вот прошел чуть не век, и ямбом отнюдь не брезгуют ни А.С. Кушнер, ни Тимур Кибиров, ни И. Бродский, наконец.
Поклонники «левой» поэзии легко зачисляли в ретрограды А.Т. Твардовского. Ну, что ж? Твардовский от этого меньше на стал. В «левой» игре словами и ритмами была своя прелесть. Но сошлемся на того же А.Т. Твардовского:
Пока ты молод – малый спрос!
Играй! Но бог избави,
Чтоб до седых дожить волос,
Служа пустой забаве.
Кое-что можно объяснить «высоким косноязычием», неизбежно возникающим на переломе эпох, когда меняются все критерии, сдвигаются перспективы.
В 1921 году печататься поэтам было негде, и основной площадкой для выступлений были различные поэтические кафе. Одно из таких кафе называлось «Сопо», то есть «Союз поэтов», в просторечии «Сопатка». Там собирались многие стихотворцы: от маститых или полумаститых до начинающих. Однажды шел очередной прием в союз. На эстраде сидел И.А. Аксенов, модный тогда режиссер, переведший для Мейерхольда нашумевшую пьесу Кроммелинка «Великодушный рогоносец» (лет десять назад автор этих строк посмотрел в Ленинграде эту пьесу, и она – Бог меня прости – показалась удивительно скучной и бездарной). Тогда Аксенов считался этаким arbiter elegantiarum, то есть судьей изящества. Среди присутствующих был В.В. Маяковский, не скрывавший зевоты и бросавший пренебрежительные реплики, вроде «стихи холодные, как собачий нос» или «украдено у Маяковского».
Но вот на эстраде появился крепкого сложения юноша, занявший собой пол-эстрады, ибо костюм его был сшит из плотной ткани, идущей на кливера рыбацких швертботов. На ногах его были самодельные деревянные башмаки.
Нет, это не было каким-нибудь эпатажем на футуристический лад. Дело было в том, что в Евпатории, откуда приехал молодой человек, не было в продаже ни одежды, ни обуви. Великолепным бронзовым баритоном юноша начал скандировать стихи, заставившие всех прислушаться.
Конь быстролетный, отлитый из черной и звончатой бронзы,
Ты – мой единый товарищ, тебе моя грубая песнь.
Весь ты прекрасен и мощен, как стих звонкопевный Марона.
Все твои слажены члены, как латы червленых доспехов.
Большинство с недоумением глядело на Маяковского. Но Маяковский молчал и улыбался. Юноша продолжал:
Помнишь, как с девушкой этой неслись мы по нивам Родана,
У-ухо в у-ухо с ветром? Я мускулистой десницей
Сжал ее ста-ан, глота-ая рта-а гранатные соты,
А под широкой ладонью, к браздам и железу привыкшей,
Маленькими шеломками вставали невинные перси.
Рассказываю этот эпизод, основываясь на воспоминаниях самого Сельвинского.
Многие были готовы высмеять поэта, посмевшего в эпоху Октябрьской революции читать какие-то латинские гекзаметры. Но были и вполне доброжелательные отзывы. Поэт-переводчик Арго воскликнул: «Это латинская бронза!»
Но все решил уже упомянутый мною Иван Александрович Аксенов, авторитет которого был тогда очень высок.
Основная его мысль была в том, что гекзаметры юноши не простые, а современные. Удвоение гласных – прием, может быть, и упрощенный, но до него до сих пор никто еще не додумался, чтобы таким образом передать долготу и краткость в античных стихах. (Замечу от себя, что мне вполне понятен восторг юноши, оцененного авторитетным человеком, но совершенно непонятно, когда это с упоением рассказывает старый преподаватель Литинститута, автор книги «Студия стиха» И.Л. Сельвинский, который был должен, обязан знать, что этим приемом пользовался не только А.С. Пушкин («Чи-истый лоснится по-ол, стеклянные чаши блистают» (Из Ксенофана Колофонского), но даже Тредиаковский с Сумароковым полтора века назад). Воистину: новое – это хорошо забытое старое.
Юноша был в союз принят. Когда он проходил мимо столика Маяковского, последний, улыбаясь, спросил: «Неужели на этом коне вы думаете въехать в советскую литературу?»
Отношения поэта с Маяковским были неоднозначными в разные периоды: от симпатии до неприязни, почти вражды.
Несмотря на молодость, поэт успел много пережить и испытать. Стихи он начал писать, еще учась в Евпаторийской гимназии. Времена были бурные, и приходилось то оставлять учебу, увлекшись соскочившей с тормозов действительностью, то вновь возвращаться за парту. Он то увлекался французской борьбой и даже выступал в цирке под именем Луриха III, то работал спасателем на водах, то «водокачем», то есть человеком, качающим воду вручную.
Впрочем, лучше всего об этом сказал в стихах он сам:
Мы путались в тонких системах партий,
Мы шли за Лениным, Керенским, Махно,
Отчаивались, возвращались за парты,
Чтоб снова кипеть, если знамя взмахнет.
Не потому ль изрекатели «истин»
От кепок губкома до берлинских панам
Говорили о нас: «Авантюристы,
Революционная чернь. Шпана...»
Он то подвизался в банде небезызвестной тогда Маруськи, то был красногвардейцем. Поэтому он изнутри понимал стихию гражданской войны. Но то, что он видел и понимал, не совпадало с тем, что требовалось тогдашней критикой, и он почти всегда попадал впросак.
После революции он служит в Центросоюзе. Хорошо разбирается в меховом деле: этим занимался его отец. По национальности он был крымчак, крымский полуеврей, полуцыган. Нет, это не караимы, как думали многие, к караимам Гитлер почему-то относился снисходительно, а вот крымчаков истребил под корень.
Как советского служащего, поэта волновал вопрос, почему интеллигенты должны считаться этаким вторым сортом, разве они не нужны социализму?
Чтобы страну овчины и блох
Поднять на индустриальном канате
Хотя бы на уровень, равный Канаде,
Нужно явленье, увы, неминуемо,
Интеллигенцией именуемое.
На этой почве у него были постоянные споры с Маяковским, который, как известно, безоговорочно заявлял: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс». Он резко критиковал «Пушторг» Сельвинского и заявлял ему: «Сегодня ваша проблема интеллигенции никого не интересует... Вся она сводится к тому, чтобы пристроиться к пролетариату помощнику присяжного поверенного. Да имей он вашу биографию, плевать бы ему на это! Сейчас все говорят: мы пролетарские, даже граф А.Н. Толстой. А тут выходит красногвардеец в обмотках и заявляет: «А мы – интеллихентские».
Вражда обострилась, когда Сельвинский организовал свой «конструктивизм», противопоставив его Лефу. «Констров» было двенадцать человек, они еще называли себя «недюжинной дюжиной». Вряд ли стоит подробно объяснять, в чем этот конструктивизм заключался. Очень не ко времени они и сборник свой назвали «Бизнес» и на обложке изобразили небоскреб и роговые очки. Впрочем, тогда это соответствовало провозглашаемому лозунгу «Американская деловитость и русский революционный размах». Интересное наблюдение: никто из этих двенадцати не пострадал, хотя нападки на них были достаточно резкими. Зато так называемые крестьянские и пролетарские поэты были уничтожены в 30-е годы сплошь. Пусть литературоведы задумаются над подобной странностью. Не тронули отчаянного Н. Адуева, хотя за гораздо более осторожный юмор Н. Эрдман подвергся серьезным гонениям.
За одно только стихотворение «В. В. Маяковскому до востребования», кстати, написанное в манере Сельвинского, Адуева могли стереть в порошок. Не стерли.
«Декларация прав поэта» Сельвинского была открыто направлена против Лефа и Маяковского.
Уж если даже при лучшей машине
«Энтузиазм – залог побед»,
Чего же требовать от мужчины,
Который, как говорится, поэт?
А вы зовете: на горло песне.
Будь ассенизатор, будь водолив де.
Да в этой схиме столько же поэзии,
Сколько авиации в лифте.
Когда ж и от поэзии спешите отказаться
В рифмах, пышных, как бал драгун,
То это смешней, чем вступление зайца
В «Общество любителей заячьих рагу».
Сошло с рук, несмотря на неистовые, почти доносительские вопли Асеева и компании. Но «верхи» относились к Сельвинскому как-то настороженно. Иногда нападки приводили его в отчаяние.
Сколько раз, отброшен на мель,
Рычишь: «Надоело! К черту! Согнули!»
И, как малиновую карамель,
Со смаком всосал бы кислую пулю...
И вдруг получишь огрызок листка
Откуда-нибудь из-за бухты Посьета.
Это великий читатель стиха
Почувствовал боль своего поэта.
И снова, зажавши хохот в зубах,
Живешь, как будто Ваграмы выиграл,
И снова идешь среди воя собак
Своей привычной поступью тигра.
Несмотря на распри поэта с Маяковским, Владимир Владимирович, сам нападая на Сельвинского, другим не позволял этого делать.
Артист Эраст Гарин вспоминает, как Мейерхольд ставил довольно рискованную пьесу Сельвинского «Командарм 2», где, помимо уже не поощряемой левизны формы, давалась объективная и страшноватая правда гражданской войны. Кстати, любопытное наблюдение: если возьмете последние прижизненные издания Сельвинского, вы эту пьесу найдете, но в ужасном, исковерканном виде. (Видимо, в 50-е годы поэта действительно настолько «согнули», что он стал по отношению к своим ранним вещам настоящим компрачикосом, прямо по формуле Бориса Слуцкого: «Я им ноги ломаю, я им руки рублю»). Так вот, жутковатого командарма там зовут Панкрат Чуб. В том же, 20-х годов, варианте у него было другое имя. И отчество. Иосиф Родионович. Это, так сказать, a parte.
Вернемся к воспоминаниям Эраста Гарина. Не буду обильно цитировать эти воспоминания, а ограничусь кратким пересказом наиболее интересных для нашей темы мест. На обсуждение пьесы художественным советом театра явился Луначарский и, в нарушение обычного распорядка таких обсуждений, попросил дать ему выступить первым. Основной мыслью его было: пьеса наполнена сложным философским содержанием, она очень многопланова, поэтому ее поставить невозможно: рабочие и крестьяне ее не поймут. Ее можно только читать.
Вторым слово попросил Маяковский: получается, сказал он, что мы должны обеднять свои творческие возможности, чтобы приблизиться к отстающему сегодня уровню. Если бы мне пришлось руководствоваться такими приспособленческими позициями, то я бросил бы перо и... пошел к вам в помощники, Анатолий Васильевич.
Луначарский рассмеялся, обнял и расцеловал Маяковского... и пьеса была поставлена. Тогда еще такое было возможно.
Многих тогда донимали тем, что-де их не поймут рабочие и крестьяне, что им надо приблизиться к рабочей жизни.
Сельвинский пошел работать сварщиком на электроламповый завод. Старался он изо всех сил, написал целую «Электрозаводскую газету» в стихах, из которой очерк «Как делается лампочка» печатался неоднократно, даже в «Библиотеке «Огонька». Поэта хвалили, хотя, честно говоря, вся эта продукция была совершенно неудобоваримой. Да и все равно он не мог писать, как Демьян Бедный или А. Безыменский, интеллигентские уши торчали из-под фуражки сварщика. От всего этого периода остался разве что фрагмент из записной книжки И. Ильфа: «Это было в то счастливое время, когда поэт Сельвинский, в целях приближения к индустриальному пролетариату, занимался автогенной сваркой. Адуев тоже сваривал что-то. Ничего они не наварили. Покойной ночи, как писал Александр Блок, давая понять, что разговор окончен» (стр. 151).
На упреки в том, что он не поддастся «одемьяниванию» (тогда был такой лозунг «одемьянивание литературы»), поэт огрызался:
Литература не парад
С его равнением дотошным.
Я одемьяниться бы рад,
Да обеднячиваться тошно.
Врагов он себе умел наживать удивительно. Думаю, что А.А. Сурков, позднее ставший крупным литературным функционером, никогда не мог забыть ему эпиграммы:
Кудри его – как сентябрьский пейзаж,
Профиль – хоть выбей на статуях.
Да жаль вот – стихов не умеет писать,
А это
Для поэта
Недостаток.
Пишущий эти строки видел А.А. Суркова вблизи. У него действительно было медально-красивое лицо. Ну, а насчет неумения писать стихи – это некоторое преувеличение.
Кстати, насчет «поэта-оркестра». Сам Сельвинский себя считал в русской поэзии виолончелистом, негодуя на то, что его ценят ниже трех «гармонистов», к которым он относил уже упомянутого А. Суркова, М. Исаковского и, увы, А. Твардовского, что, на мой взгляд, не делает поэту чести. Надо сказать, что и на него нападали зло и несправедливо. Обвиняли в циничном отношении к женщинам, цитируя старые, едва ли не юношеские стихи:
В ней страсть изменчива, привязанность редка,
И жесты обольстительны и лишни.
Она испорчена, но все-таки сладка,
Как воробьем надклеванные вишни.
А на самом деле большинство его любовных стихов обращены... к жене, Берте Яковлевне Сельвинской, и стихи эти чисты и трогательны.
Ты еще ходишь, плывешь по земле
В облаке женственного тепла.
Но уж в улыбке, что света милей,
Лишняя черточка залегла.
Но ведь и эти морщинки твои
Очень тебе, дорогая, к лицу.
Нет, не расплющить нашей любви
Даже и времени колесу!
Это стихи 1932 года, «Белый песец». В отличие почти от всего остального, цитирую их по изданию позднему, 1972 года. В принципе же предпочитаю издания 20-х – 30-х годов. Здесь эти строки поэт улучшил, они стали человечнее. «Улялаевщину» же, например, ни за что не рекомендую читать в последних редакциях. Только в ранней.
К жене своей поэт и в 1960 году обращался:
Мечта ты моей юности,
Легенда моей старости...
Сельвинский много поездил по Северу, участвовал в экспедиции знаменитого «Челюскина». Враги его распускали слухи, что он с «Челюскина» сбежал. На самом деле он был с группой челюскинцев направлен в разведку, когда казалось возможным найти путь выхода на берег по льдам. Вернуться назад они не смогли. Едва ли их положение было лучше, чем у оставшихся на ледоколе. Как известно, все были спасены.
Накануне войны поэт предчувствует:
Проверим же наши метафоры,
Громы, огни и стяги,
Быть может, придется завтра
С песней идти в атаки.
Пришлось. И очень скоро. Поэт сотрудничает во фронтовых газетах. В это время тема любви к Родине, ненависти к фашистам становится главной в его творчестве. Потрясающую картину представляет собой стихотворение «Я это видел» о тысячах людей, расстрелянных фашистами. Оно большое, и я приведу только его начало.
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам.
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон – взгорье.
Меж ними
вот этак – ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.
…
Стихи этого периода тоже вызывают нападки. Очень уж Сельвинский был непохож на этакий среднестатистический образ поэта.
Он пишет после войны проще. Рассказывая в стихотворении «Севастополь» о том, как он некогда сидел в тюрьме в этом городе, а в 1944 оказался там с вошедшими туда советскими войсками и увидел знакомые места, поэт восклицает:
И тут я понял,
Что лирика и родина – одно,
Что родина ведь это тоже книга,
Которую мы пишем для себя
Заветным перышком воспоминаний,
Вычеркивая прозу и длинноты
И оставляя солнце и любовь.
После войны он продолжает вести семинар в Литинституте. Достаточно сказать, что среди его студентов были С. Наровчатов, Д. Самойлов, А. Яшин, Р. Гамзатов.
Последние годы жизни он жил на даче под Москвой, студенты приезжали к нему туда. На войне он сильно простудился, его прекрасный голос сорвался. Как он сам говорил: «Грудные резонаторы заглохли. «Тигра» читать больше нечем». Тигр был одним из его излюбленных образов, а чтецом своих вещей он был великолепным.
К сожалению, поэтические резонаторы в послевоенные годы у него тоже несколько заглохли. Он умер 22 марта 1968 года, не дожив до 69 лет.
Павел Григорьевич Антокольский, очень любивший поэта, сказал о нем проникновенные слова: «Правда ли, что Сельвинский не дожил до чего бы то ни было, о чем он мечтал рядом со своими близкими. Так ли тверда наша уверенность в уничтожении живой души?
Мне много лет. Жизнь моя переполнена утратами самых близких и драгоценных. Положа руку на сердце, я признаюсь, что не уверен в окончательности смерти. Правда, я не уверен и в обратном – в бессмертии...
Стоя на старости у порога этой загадки, я осмеливаюсь прокричать беспредельно мне дорогому товарищу, другу и брату: "Не тревожься, милый. Твой труд продолжается. Твое одушевление дышит. Твои книги живут. Конца их бессмертию не предвидится"».
На могильной плите (Новодевичье кладбище) выбита его строка: «Народ! Возьми хоть строчку на память!»
Возьмет, Илья Львович! Непременно.
Литература
1. Асеев Н. Письмо в редакцию // Комсомольская правда, 1930, № 289.
2. Ильф И. Записные книжки. М.: Сов. писатель, 1957.
3. О Сельвинском. Воспоминания. М.: Сов. писатель, 1982.
4. Резник О. Жизнь в поэзии (творчество И. Сельвинского). М.: Сов. писатель, 1981.
5. Сельвинский Илья. Избранные произведения. Л.: Сов. писатель. Библиотека поэта, большая серия, 1972.
6. Сельвинский Илья. Лирика. М.: Худож. литература, 1934.
7. Сельвинский Илья. Избранные стихи. М.: Биб-ка «Огонек», 1930.
8. Сельвинский Илья. Я буду говорить о стихах: статьи, воспоминания, «Студия стиха». М.: Сов. писатель, 1982.
Море, море! Крымское море!
Юности моей зов…
И если очень захочется счастья,
Мы с вами поедем в Крым!И.Сельвинский, Крым.
Илья́ (Карл) Льво́вич Сельви́нский (1899-1968) - русский советский писатель, поэт и драматург, представитель литературного течения конструктивизма.
Он все же стал литератором, несмотря на значительные способности сначала к рисованию, а затем к музыке, замеченные в нем еще в раннем детстве…
В отличие от отца-романтика, мать его как женщина практического ума высказалась по поводу его талантов так: «Если уж быть художником (музыкантом), то обязательно выдающимся, иначе выйдет лишь бродяга (или станет пиликать на свадьбах). Но будет ли он выдающимся? Неизвестно! В конце концов, все дети рисуют (или поют)». В общем, не было никакого смысла рисковать ни судьбой сына, ни средствами на обучение (к слову сказать – весьма скудными средствами). Она видела сына с нормальным образованием и с нормальной профессией (лучше – врача). Илье ничего не оставалось, как срочно найти «менее затратную» творческую область, ибо потребность самовыразиться назревала и искала выхода. И выход был найден, тем более что и «инструмент» уже имелся – подаренное перо с оттиском профиля поэта Пушкина, ко всему и возраст был вполне подходящий – 11 лет. И хотя были еще кое-какие сомнения, но, как говорил потом сам поэт, их смыла «волна, которая хлынула в душу из залива Керкинитиды». Слепящая синева моря, лежавшего прямо за окнами гимназии, не оставляла никаких сомнений и так с детства и прошла сквозь всю его жизнь.
Владимир Маяковский потом, в 1928 году, побывавший и в этом городе, и в этой гимназии, удивленно говорил Илье: «Я бы не мог учиться в такой школе. Море лезет во все окна…». А ему-то как раз оно и помогало. Но у моря нужно было еще оказаться…
Дело в том, что вообще-то вполне обеспеченная и благополучная семья Сельвинских, состоявшая из папы, мамы и шестерых дочерей, жила в Симферополе. Там же 11 октября 1899 года и родился наконец-то мальчик – наш будущий поэт (о чем, конечно, никто пока не подозревал). А в 1905 году произошла катастрофа – отец разорился, превратившись вдруг из преуспевающего мехопромышленника сначала в скорняка, а потом и вовсе в простого рабочего. Три года жили буквально впроголодь, в полуподвальных квартирах. И лишь потом отправились в Евпаторию (отцу предложили неплохую работу). Поселились прямо у моря. Там же, неподалеку, было и начальное 4-летнее городское училище, в которое Илью отдали учиться. Это как раз в нем преподаватели заметили его художественные и музыкальные способности. И в нем же было написано напечатанное затем в местной газете «Евпаторийские новости» первое стихотворение, которое сделало его некоей «достопримечательностью города».
Крымский пейзаж
В 1915 году Илья Сельвинский поступает в гимназию (тогда, конечно, ему и в голову не могло прийти, что она когда-нибудь будет носить его имя). Учится «на отлично», при этом очень любит читать, увлекается поэзией, за что получает пышное прозвище Байрон. Участвует с удовольствием во всех школьных концертах, постановках и литературных вечерах. Пишет стихи и даже пьесы. При всем этом Илья не субтильный и нежный юноша, а рослый, заметный и крепкий мальчишка. В Евпаторийском краеведческом музее вам покажут фотографию, сделанную 26 марта 1916г., на которой среди гимназистов сразу выделяется статный юноша с гордо вскинутой головой и серьезным, вдумчивым взглядом (ну чистый Байрон) – это и есть Илья Сельвинский. Он действительно был широк в плечах и атлетически сложен – считался «первым силачом соединенных классов». К слову сказать, в гимназии всячески поощрялись любые занятия спортом, но более всего уважался «морской спорт». Имелся даже свой маленький флот – три шлюпки-гички и шаланда, а также настоящая морская форма для ребят. И Илья умудрялся во всем участвовать: отлично плавал, преодолевая расстояния в 2-3 километра, был первоклассным гребцом, но особенно увлекался борьбой – французской, американской вольной и джиу-джитсу. Ну, не даром местные греки – все как один рыболовы и мореходы – втянули его в свое ремесло. Во время летних каникул он часто уходил с ними за рыбой к Тарханкутскому маяку и, как полагается, получал свой пай. А одно лето даже проплавал юнгой на парусной шхуне «Св.апостол Павел».
Илья Сельвинский - ученик евпаторийской гимназии. 1910-е годы
Все бы так и шло своим чередом, если бы там, далеко от Крыма, в Петрограде, не случилась революция… Докатилась она до Евпатории к 1918-му году, появившись на рейде в виде двух крейсеров – «Румынии» и «Евфросинии», которые, дав пару залпов, отправили на берег шлюпку с матросами. Те, в свою очередь, войдя в контору «Русского общества пароходства и торговли», объявили об установлении в городе советской власти. Директор гимназии (с некоторыми еще жителями города из богатых) на броненосце эмигрировал в Турцию. В самом же здании устроили госпиталь. А еще в это время в Евпатории подвизался небольшой театрик под названием «Гротеск» – эдакий бродячий мюзик-холл (в нем был даже китаец с небольшим гималайским мишкой!). И поскольку занятий в гимназии пока не предвиделось, Илья поступил в труппу актером и отправился со всеми вместе по Таврике. Но со временем роль сторожа при индийском храме в пьеске «Жрица огня» парню поднадоела, тем более что, по слухам, германская армия оккупировала Украину и приближалась к Крыму. Сельвинский решает искать фронт и помогать «своим», пусть даже они и красногвардейцы. Долго искать не пришлось: на станции Новоалексеевка обнаружились евпаторийские знакомые – брат и сестра Немичи, состоявшие в большом объединенном отряде, в котором были и евпаторийцы, и симферопольцы, и ялтинцы. С их помощью и он оказался в отряде. Завоевать авторитет помогло знание приемов борьбы и смелость, проявленная в первом же бою мальчишкой в гимназической шинели. Но уже в следующем бою на Перекопе Илья получил первое ранение и контузию. Отряд ушел на Джанкой, а его оставили в маленьком городишке Армянске на попечение одного из жителей. Красных из Крыма все же выбили, а через неделю за ним приехал отец, и к концу лета Илья уже снова оказался за партой – в последнем, восьмом классе.
Илья Львович Сельвинский с женой Бертой Яковлевной. 1924
Окончив гимназию отлично, в 1919-м юноша отправляется в Симферополь учиться, как мечтали родители, на медицинском (на самом же деле посещать филологов). Однако при этом нужно было еще и самому зарабатывать на обучение (1тыс. в год) и на пропитание… Браться приходилось буквально за все: работал и грузчиком, и натурщиком, и судебным хроникером в газете, и даже борцом в цирке под именем Лурих III, сын Луриха I. Платили за борьбу хорошо, но об этом узнал ректор Таврического университета и поставил вопрос ребром: или Илья студент, или циркач, ибо первое со вторым несовместимо. А тут еще как-то обнаружилось его участие в «красном отряде», за что и арестовали. Сам же отряд, как оказалось, был расстрелян где-то под Керчью… Проведя сначала в симферопольской, а потом в севастопольской тюрьме около месяца, Илья был отпущен. Кое-как добрался до Евпатории, а там отец совсем больной и семья без копейки денег… Опять где только не пришлось работать: на сельхозработах в Мойнаксой немецкой колонии, потом на виноградниках, на водокачке в отеле «Дюльбер». Этот отель принадлежал артисту Художественного театра Дуван-Торцову, семья которого была центром интеллигенции той Евпатории, а с его сыновьями Илья учился в одной гимназии. В этот «Дюльбер» он еще вернется и будет в нем жить в 1929г. со своей женой – Бертой; а еще многие события будут происходить в этом же «дюльбере» в его биографическом романе «О, юность моя!» о родной Евпатории… А пока, отработав в подвале отеля с 7 утра до трех дня, молодой человек быстренько переодевался в имевшийся костюм с галстуком «фантазии» и мчался на второй этаж «Дюльбера», где на пятичасовой чай собирались артисты, литераторы, музыканты, художники, искусствоведы. В те годы очень многие съехались в Крым, надеясь переждать «красную лихорадку», случившуюся со страной.
Так в процессе творческих дискуссий постепенно вырабатывался стиль юного поэта. Несмотря на все перипетии судьбы, Сельвинский продолжал писать, но фактически стиля не имел и желал совершенствоваться. Школой стал импрессионизм… Но тут настали горячие деньки, вирши пришлось отложить, в Крым вошла Красная Армия и, по-видимому, окончательно. Прямо от водокачки Илью Сельвинского назаначают зав.секцией Теа-Унаробраза, а затем направляют учиться в Москву, в коммунистический уже университет. «Социологию искусств» преподавал сам Луначарский, да так преподавал, что захотелось вдруг стать ни много ни мало – поэтом революции. Все поэтические умы столицы были тогда сильно взбудоражены (в те, 20-е, годы еще можно было «будоражиться»). Десятки литературных групп и течений объединял СОПО (Союз поэтов) во главе с председателем – самим Валерием Брюсовым. Как писал потом Илья Сельвинский: «В союзе было много разного, а объединял французский лозунг: «Ghanger tout cela!» (переменить все это!), ибо так была понята революция». И все завертелось…
Разной была потом жизнь поэта Ильи Сельвинского. Было много стихов, и поэм, и даже пьес. Удачных и менее удачных. Иногда обзывали формалистом, иногда очень хвалили. Была и странная работа. Например, по заведованию перо-пуховым заводом, а также инструктором по пушнине в Киргизии (заготовка – вы не поверите – «шкурок суслика»; потом, правда, перевели на «большие меха»). При этом усиленные занятия боксом… Но было и лидерство в группе поэтов-конструктивистов. В 1923-м окончил университет и вроде бы стал заниматься профессионально литературой. Наконец в 1926году вышел первый сборник стихов под названием «Рекорды», в который, конечно, вошла и «Крымская коллекция» – а как же без нее, как было обойтись без его любимого Крыма?! Но вдруг сам захотел и пошел на два года сварщиком на электрозавод – это ли не странно? А потом ездил на Камчатку в качестве «особоуполномоченного Союзпушнины». От газеты «Правда» был в арктической экспедиции: сначала с «Челюскиным», потом – с чукчами на собаках шел до самого Берингова пролива. Чего только не было с ним за его большую жизнь…
Нет, я не легкой жизнью жил,
Быть может, оттого что смел,
Но быть несчастным не умел
И потому счастливым был…
В Евпаторию Илья Сельвинский приезжает в августе 1941г., за два месяца до оккупации города фашистами, будучи корреспондентом газеты «Сын Отечества» 51-й Отдельной армии. А потом, уже подполковником, в декабре 1943г. принимает участие в освобождении его родного Крыма (в Керченском десанте).
